ЛiПро

Андрей Филиппов

род. в 1889 г., ст. Улятуй Читинской обл., Россия —

† 10.04.1974, г. Мелитополь Запорожской обл., Украина

 

Пути-дороги забайкальского казака

 

Филиппов Андрей Николаевич родился в 1889 году в станице Улятуй Оловяннинского района Читинской области. Потомственный забайкальский казак. Прожил яркую жизнь. Был батраком, золотоискателем, солдатом Первой Мировой войны, партизаном Гражданской войны, в мирное время работал прорабом на строительстве военного городка. Он прожил долгую жизнь, до 83-х лет, отпраздновал золотую свадьбу со своей женой Екатериной Захаровной в окружении многочисленного потомства: семерых детей и шестнадцати внуков.

В последние годы жизни писал воспоминания о своей бурной молодости. Уже после его смерти младшая дочь Вера Андреевна Булычева и внучка Ольга Васильевна Кочурова прочитали бесценные тетрадки воспоминаний и литературно их обработали, стараясь бережно сохранить и стиль повествования, и самые мельчайшие подробности.

 

 

Глава I

Эти горькие детские годы...

 

...Так вот, мои милые дети, я хочу кое-что поведать вам из моих воспоминаний о прошлой жизни.

Начну с того, что я еще помню о своем детстве.

Было это на масленицу 1894 года, когда мне еще не исполнилось пяти лет. В то время у нас в Забайкалье в казачестве масленица считалась самым бурным весельем. Все с мала до стариков ездили на лошадях разных пород и возраста: ребята 7-8 лет — на жеребятах одногодках, 9-12 лет — на лошадках-двухлетках, 12-16 летние — на третьяках, ну а старшая молодежь — на взрослых жеребцах. Все улицы были забиты катающимися. Молодые ребята в кошевках парой или тройкой лошадей лихо катали девчат.

В последний день масленицы я сидел у окна, вдруг к нашей избушке подкатила тройка. В кошеве сидело человек восемь. Кони остановилась у наших ворот, из кошевки подняли человека и понесли в нашу избу. Когда его положили на лавку, то я увидел, что это мой отец. Тройка лошадей принадлежала купцу Сараеву. В ней катались его три дочери, сам он и три офицера.

В ту зиму в нашей станице стояли на зимовке три сотни казаков Первого Читинского полка, а остальные три сотни стояли в соседней деревне.

У одного казака заболела лошадь. Толковый ветеринар где-то загулял, казаку подсказали, что в станице есть старик, который хорошо лечит лошадей. Это был мой отец. Он лечил лошадей и коров травами и делал наговоры; скорее всего, помогали травы, а не наговоры.

Казак пришел к нам еще утром и упросил отца посмотреть лошадь. Лошадь лежала пластом. Отец поднял ее на ноги, попоил отваром травы, сделал наговор, и лошадь повеселела, начала есть сено.

Казак за хорошее лечение поднес отцу шкалик водки. Он выпил и пошел домой. Шел, как он потом рассказывал, подле забора. Улица наша Заречная полна была катающихся верхом и в кошевках, и вот тройка Сараева налетела на него сзади. Закричали: «Посторонись!». Но сторониться ему было некуда, он и так стоял возле самого забора. Отец оглянулся назад, а в это время коренной ударил его оглоблей в висок. Отец свалился, пристяжная перемахнула через него, но задними ногами наступила на поясницу.

Привезли его домой чуть живого. Больницы в нашей станице не было, работал только один фельдшер. Он походил к нам недели две, полечил отца, пока у него не зажили раны. Но основной удар в висок оглоблей отразился на глаза. Из них пошла гнойная течь, фельдшер ничего не мог сделать, глаза отца вытекли, и он ослеп, а я стал его поводырем.

Купец Сараев, когда отец немного пришел в себя, приехал к нам со станичным атаманом и стал уговаривать его, чтобы он не подавал на него в суд. Отец был должен купцу 40 рублей, поэтому Сараев сказал ему:

— Я прощаю тебе долг, только в суд на меня не подавай.

Дал еще кусок ситцу, чаю один кирпич и пуд пшеницы, так этим и откупился, но глаза свои отец потерял навсегда.

У нашей семьи было хозяйство: две лошади и две коровы. Перед Пасхой того года одна из них была стельной, ожидали, когда отелится, а вторая была яловая. Старший брат Тимофей гонял их на водопой на прорубь, напоит их и убежит кататься, а коровы брели куда попало. Недалеко от реки был полковой склад сена. Его охраняли часовые. Склад огорожен был жердями, и к ограде нанесло кое-где клочки сена. Стельная корова шла с водопоя возле этой ограды и доставала языком сено. А какой-то лихой казак, видно, решил поупражняться в рубке: когда корова высунула язык за сеном, он отрубил его шашкой.

Пришла корова домой, и мать заметила, что она стоит у сена и не ест. Сказала отцу, он ощупал корову, послушал ее и говорит:

— Ничего нет, она здорова.

А потом подумал-подумал и велел ей дать кусок хлеба: будет или нет его есть. Когда хлеб поднесли, корова кинулась к нему, рот разинула, а языка-то у нее нет. Пришлось сдать ее скупщикам на мясо, а весной продали последнюю корову, чтобы купить хлеба и семян для посева, но хлеб не уродился. Так вот и началось наше бедствование.

Мать пошла батрачить к богачам, квартиры белить, полы мыть. Целый день работает, а дадут котелок муки, фунтов пять, или кислого молока. Этим и жили.

Когда отец был здоров, то он хорошо зарабатывал. Весной делал грабли, вилы деревянные трехрожковые и ехал к бурятам в степь, на стрижку овец. Менял вилы и грабли на шерсть, а потом ехал с шерстью на реку Унду, в хлебородные казачьи станицы, и там менял шерсть на хлеб. Зерна привозил пудов двадцать.

Когда я подрос до семи лет, то отец вместе со мной снова стал зарабатывать. Мы стали ездить в тунгусскую деревню Бырку, вокруг нее были горы, где имелся мягкий камень, из которого делали точилы, оселки и бруски, чтобы точить косы. Приедем на место, отец роет землю и на ощупь выбирает каменные плитки, а я из них молотком вырубал бруски для точки кос.

Живем там неделю или две, копаемся в земле, а местность лесная, таежная, мошка, комары, оводы кусают и впиваются в глаза. Пока сделаем штук двести или триста, лицо и руки опухнут, покроются коростами.

Приедем домой, отдохнем три-четыре дня, и едем с брусками в Унду, в хлебородные места, перед сенокосом. За один брусок давали котелок зерна фунта на три или деньгами — пять копеек брусок.

Сестер у меня было две. Старшая Аграфена, а вторая Дарья. Аграфену выдали замуж примерно в то же время, спустя год, как изувечили отца.

Отдали ее в деревню Верхний Шаранай, да попали на такого идиота, что не приведи Господь. Он был, правда, не пьяница и достаток средний: коней было шесть, коров голов восемь да баранов голов тридцать.

Я одну весну у него передошником работал. Это, наверное, было в 1897 году. Я сам уговорил отца отдать меня на время пахоты. Тогда пахали тремя лошадьми, две рядом, а третья впереди коренного идет по борозде, на ней я должен был сидеть верхом и править.

Вечером работу кончали, как солнце за гору зайдет. Пока сварим ужин и поедим, то уже ночь. Только начнет светать, хозяин меня уже будит искать лошадей. От росы весь вымокнешь, а иной раз туман опустится, ничего не видно, только по болотам слушаешь, где лошади. Пока их всех переловишь, приведешь на табор, он чай вскипятит. Засыплем овса лошадям, попьем чаю и начинаем пахать.

Бывали случаи, что я засну на лошади и закачаюсь в седле. А бич у хозяина ременной и длинный, и он как стеганет меня. Бич обернется вокруг, хозяин выдернет меня из седла, но старался выбросить все-таки на паханую сторону, и при этом ругал всякими грязными словами. Много я от него гнусностей натерпелся.

По случаю какого-то праздника мы приехали домой. Хозяин пошел в гости, а я говорю сестре: «Отправь меня, няня, домой». «Почему?» — спрашивает она, а я молчу, боюсь. Но сестра, как видно, сама догадалась. Нашла попутчика, кто ехал к нам в Улятуй, и отправила меня домой.

Он за это так ее избил, что она потом заболела и стала кровью кашлять. Была она стройная, высокая, красивая женщина, а на второй год осенью мы ездили с отцом в бурятский дацан, он от Верхнего Шараная 10 км, и заехали к ним, так я ее, бедную, еле узнал. Она выскочила встречать нас, ей было в то время годов тридцать, а она уже походила на шестидесятилетнюю старуху. Встречала она нас и провожала в последний раз, больше мне ее не пришлось увидеть. Весной следующего года сестра умерла. А муж ее еще двух жен после нее забил, ирод этот Яшка. После нашей сестры остался мальчик Иван. Рос он больной и хилый. У него что-то не в порядке было с легкими. В 1914 году я его видел на станции Оловянной, он от отца ушел и там работал, уже женатый был, а в следующем году он помер.

А Яшка жил еще долго. В 1935-36 годах я работал на Оловяннинском руднике, так видел его кой-когда в выходные дни. Он приезжал за покупками, я к нему ни разу не подходил, потому как увижу его, так меня сразу бросало в дрожь, кое-как брал себя в руки и уходил прочь.

Первую ступень школы (все три класса) я закончил хорошо. В то время у нас организовали еще два класса, но принимали туда детей более богатых. Учитель Фрол Христофорович все-таки перевел меня и в четвертый класс. До этого я учился по учебникам брата, а теперь понадобились новые учебники, купить которые было не на что. Я стал ходить то к одному товарищу, то к другому, почитать или переписать, что было задано. Родителям это не понравилось, и меня стали отовсюду прогонять.

Рассказал учителю, что читать и переписывать никто не дает. Он посоветовал пойти к Сенотрусову Иннокентию, а сам написал записку его отцу, чтобы мне разрешили к ним ходить заниматься. Походил я к ним с неделю, а потом как-то его мать увидела меня в горнице и спрашивает:

— А этот голодранец зачем здесь сидит?

Иннокентий объяснил ей, что учитель прикрепил меня ходить к нему заниматься. Она, ни слова не говоря, взяла меня за руку, вывела на крыльцо и говорит: «Чтобы духу твоего здесь не было, голытьба несчастная, ходит, таскает тут грязь».

Вот и пошел я не солоно хлебавши, так мне обидно стало, на сердце горько, стыдно за то, что она назвала меня голытьбой. Я решил в школу не ходить, бросить учиться. Не иду день, другой. Отец спрашивает: «Почему не идешь в школу?». Я ему объяснил, что учебников нет, а богачи не разрешают к ним ходить, выгоняют. Он на меня:

— Иди, а то вздую!

Схватил ремень и за мной, я наутек из избы. Недалеко от нашего дома был березняк, я туда и забежал. Дело было в октябре, шла небольшая пороша. Сел под березу, сижу и плачу. А отец отправил брата искать меня. Брат напал на мой след в снегу, пошел по следу. Когда я услышал, что кто-то идет, то бросился бежать, а брат за мной. Мне было двенадцать лет, а ему уже шестнадцать. Он быстро догнал меня, схватил и поволок домой, привел и передал отцу.

Отец отхлестал, как полагается, и повел в школу, хотя вел-то я его, он крепко держал меня за руку, так и пришли. Пришлось сесть за парту. Стыдно перед товарищами, горько, обидно. Просидел я, пока шли занятия, а когда уроки кончились, учитель меня задержал и сказал:

— Не нужно так сильно расстраиваться, все-таки ходи в школу, а я постараюсь достать тебе учебники.

Действительно, дня через три он выдал мне шесть книг учебников. Где и как он их достал, не знаю. Вероятно, на свои деньги купил.

Хотя и не все, но основные учебники у меня теперь были, и я продолжал учиться.

Летом брат и я работали у богачей. То сено косили, то хлеб убирали. Брат косит, а я собираю и вяжу снопы. С десятины нам платили шесть рублей. Когда получали за работу, то я стал замечать, что брат не все деньги отдает отцу, оставляет часть у себя, чтобы было на что играть в бабки или в карты. К тому же и выпивать он стал, дружков завел по выпивке и по игре. Мне это стало обидно. Ходил я в одной рубашке и та вся в заплатах, так и штаны, хотя мать и часто их стирала и чинила, но все же было совестно от товарищей.

Я часто задумывался, как мне быть. Все лето проработали у богачей. Правда, долги отрабатывали. Но были случаи, когда работали за наличные. Брат хорошо научился косить хлеб, я еле успевал за ним собирать и вязать снопы. Обычно за одним косцом ставили двух человек собирать скошенный хлеб, делать вязки и вязать снопы. А я один справлялся, но за работой рубашка и штаны мои совсем износились.

Возник у меня план убежать из дома куда глаза глядят, но очень хотелось также закончить два последних класса. Из учебников у меня не было арифметики и алгебры, поэтому все-таки приходилось ходить переписывать задачи. Все одноклассники жили от нас далеко.

Наше село Улятуй было разбросано как-то на выселки. Если ехать вниз по речке Улятуй, то сначала справа будут первые выселки — домов тридцать Сараевых, все там жили один род; от них с километр ниже вторые выселки — домов пятьдесят. Их также заимкой называли. После заимки начинались зимовники — тоже домов пятьдесят. А от зимовников начиналась одна длинная улица Заречная, которая тянулась на два километра. Мы жили в нижнем конце этой улицы. А школа была на заимке, там же рядом находилось на площади станичное правление, около которого проходили смотры казаков.

В школу ходить мне было не очень далеко. Но рядом с нашим домом никто не жил из моих одноклассников, и это было большим препятствием в моей учебе. В последнюю зиму моей учебы я так приспособился: уроки кончатся, все уходят, а я остаюсь и прошу у учителя учебники, списывал задачи или читал то, что задавали нам на дом. Так вот и закончил последние два класса.

 

 

Глава II

В батраках

 

Весной 1905 года брат уехал на Соленое озеро соль таскать, а меня приспособили к зятю Семену Петровичу работать. Он был зажиточным казаком. Лошадей у него было голов десять, рогатого скота голов двенадцать, семь коров было дойных и баранов около сотни.

Первая жена у него умерла, не знаю, по какой причине, осталось четверо детей — три дочки и сын Роман. А сестра наша Дарья дома почти не жила, все у богатых в прислугах. Вот он и прислал свах. Принесли водки, напоили отца и мать. Семен Петрович пообещал помочь завести брату обмундирование, коня дать строевого. Тогда такой порядок был у казаков: все военное снаряжение заводить на свои средства. Дарье тогда исполнилось только-только 18 лет. Когда напоили стариков, они согласились на сговор, правда, с условием, если Дарья сама пожелает. Позвали ее, спросили. Она сначала отказалась, но эти проклятые свахи хором начали уговаривать:

— Дарья, ты хозяйкой сама себе станешь, не век же тебе быть в прислугах.

Так и сбили ее с толку. Пошла Дарья замуж за многодетного человека.

Весной я сеял с ее мужем. Потом начался сенокос. Семен Петрович набрал еще казачек, у которых мужья служили и были на фронте. Набрал человек 12 и организовал артель, чтобы всем накосить сено.

Травы в тот год были плохие, косить можно было только там, где раньше не было сенокоса. Петрович завез нас в падь Пониху. Научил меня, как отбивать косы. А сам вскоре уехал будто бы за продуктами. Но на самом деле он уехал пьянствовать, а продукты нам привез кто-то из семей тех казачек. Так мы проработали все лето. Накосим сена, сгребем, копен наделаем с сотню или полторы, тут Семен Петрович приезжает, чтобы помочь сметать зарод. Как закончим, он мне говорит:

— Ну, Андрюша, командуй тут, я тебя сеном не обижу.

А сам опять уезжает.

Брату моему на озере повезло. Он рассказывал:

— Только три раза сходил на озеро, а потом, в воскресенье, с 5 копейками в кармане пошел катать бабки и выиграл 60 рублей. На другой день не пошел таскать соль из озера, а стал снова играть в бабки и наиграл за месяц 300 рублей. Приехал домой, внес в станицу за обмундирование.

Сам оделся хорошо. Сапоги, брюки, рубаху хорошие завел. Отцу и матери купил по обновке. Можно было бы купить еще корову, у нас в то время не было коровы. Были только две кобылицы. А жеребят почему-то каждый год волки давили. Но брат пустился в пьянку, в игру и быстро спустил остальные деньги.

А я так все лето работал у зятя до окончания всех полевых работ. В сентябре сложили хлеб, огородили клади сена и хлеба. Пришел домой, и вот мои думы снова вернулись ко мне, что мне делать дальше. Идти в работники к богачам мне страшно не хотелось; решил просить у отца, чтобы он разрешил мне уехать на станцию Оловянную: подыскать там какую-нибудь работу. Отец долго не соглашался, но мать стала на мою сторону. Она сказала:

— Отпусти его, отец, Андрей хоть оденется, а то вон брат-то ничего ему не купил.

А я говорил, что все заработанное буду посылать домой. Наконец отец согласился. Мать собрала мне бельишко, починила его. Брат наложил два воза сена, и поехали мы на станцию Оловянную.

В Оловянной жил знакомый отца Викулов Ермолай. У него была своя землянка. Заехали к нему на квартиру, переночевали; наутро брат выехал с сеном на базар, продал его по 3 рубля за воз. Отец велел мне с этих денег взять половину, а брат дал мне только один рубль, с этим я и остался искать работу.

В это время кончилась война с Японией, и эшелоны с войсками шли с востока на запад. Я искал работу уже больше двух недель. Рубль свой уже проел и два дня скитался голодный. Совершенно случайно встретил парня с нашего Улятуя, он служил на почте сторожем, он же истопник печей и телеграммы разносил. Он предложил мне идти на его место, 20 рублей в месяц, питаться на эти же деньги. Я был, конечно, очень рад, не стал даже расспрашивать о работе. Пришел на другой день на почту. Он увидел меня и доложил начальнику. Начальник спросил меня:

— Знаешь ли ты грамоту?

— Да, я грамотный.

— Значит, можешь читать и писать?

— Могу.

— Ну садись, пиши, я буду диктовать.

Дал мне листок бумаги и ручку и стал диктовать заявление о приеме на работу. Я написал. Начальник прочитал мое заявление и сказал тому парню:

— Объясни ему свои обязанности и день-два походи с ним, покажи учреждения, конторы, тогда я тебя отпущу.

Так я остался работать на почте. Обязанности мои были: топить печи — две в конторе и три у начальника в квартире (звать себя он приказал барином, а его жену барыней); подметать пол в комнатах, в конторе и коридоре. У них была прислуга девушка, она убирала в комнате у барыни и готовила на кухне, а зарплату получала тоже 20 рублей с конторы. Девушка эта мне не помогала.

Больше всего меня беспокоила и утомляла разноска телеграмм. Телеграф работал круглосуточно, три телеграфиста работали по 8 часов. И как только придет срочная телеграмма, телеграфист меня будит в любое время ночи, чтобы отнести телеграмму по адресу и вручить под расписку, которую сдавал телеграфисту, а он отмечал в журнале, когда была вручена телеграмма. Правда, за телеграмму получатели мне давали на чай: кто 5, кто 10 копеек, а иногда и 20. Кроме разноски телеграмм мне нужно было еще раскидывать прокламации, листовки деповского комитета, поэтому приходилось спать в сутки не больше 2-3 часов.

Чаевых денег мне хватало на пропитание, и когда я получил первую получку, сразу перевел все деньги домой. А потом брат узнал, когда у меня получка, стал приезжать к этому времени и забирать мою зарплату. Приедет домой, половину зарплаты отдаст родителям, а половину оставит у себя и шикует на них, а им скажет, что я дал только 10 рублей.

Так я проработал на почте до мая, пока кто-то не донес на меня начальнику, что я раскидываю прокламации. За мной стали следить, и вот что случилось на Пасху.

Телеграмм было очень много, и так меня загоняли с ними, что я спал не более 2-х часов в сутки, весь истомился и ходил как чумной. Барин с барыней на второй день Пасхи ушли на вечер и вернулись часа в три ночи, постучали в дверь. Я только пришел (ходил с телеграммой на станцию), упал на посылки и заснул. Телеграфист меня растолкал:

— Иди открой двери, кто-то стучит.

Я подскочил к двери, не спросив, кто там, открыл двери. Меня сильно хватило свежим воздухом, и я упал на пол без сознания. Начальник зашел в коридор и спрашивает:

— Что он валяется? Напился, что ли?

Телеграфист обнюхал меня и говорит:

— Нет, от него не пахнет.

Он принес воды и прыснул на меня. Я очнулся. Начальник начал ругаться:

— Ты почему не спросил и открыл двери? Это ведь могли быть воры, а у нас ценности, касса, деньги. Давай сюда сумку! Ты не будешь больше разносчиком.

Он сорвал с меня сумку и стал рыться в ней. Там были расписки на телеграммы и оказалась одна прокламация. Тогда начальник совсем рассвирепел. Утром меня рассчитали. Накануне была получка, приезжал брат и все деньги забрал, так что мне пришлось получить только два рубля, и с ними я оказался на улице.

Правда, без работы я был всего лишь с неделю, сумел наняться к одному подрядчику подметать мусор вокруг казенных зданий за 30 рублей в месяц, на своем питании. Работал по 10 часов в день. На пропитание уходило 15 рублей в месяц, а остальные деньги я переводил родителям.

Брата на действительную службу не взяли, дали ему льготу: 6 месяцев военной подготовки в городе Акше. Старики были одни, надеялись на мою помощь, и я регулярно переводил им 15 рублей каждый месяц.

У брата на подготовке на втором месяце случилось несчастье. Во время занятий в конном строю брали барьеры и рубили чучела на полном скаку. Брат упал с лошади и сломал правую ключицу. Два месяца пролежал в больнице, а потом его уволили по чистой, дали белый билет, и он приехал домой в августе. Меня вызвали домой, чтобы успеть накосить сено. У нас были тогда две кобылицы и телка стельная.

Я привез домой 20 рублей. Купили у богачей муки 2 куля и барана, закололи его и поехали косить сено. Трава начинала сохнуть, была вторая половина августа, началась страда, а у нас ничего не было посеяно, потому как брата не было дома, в армию его забрали в мае, во время посадки хлеба.

Трава была густая, а мы косцы — неплохие. Даже на воскресенье домой не выезжали, работали от зари до зари, только за хлебом ездили. За 3 недели накосили сено, сметали и загородили его.

Числа 10 сентября мы закончили сенокос. Мне уже было 17 лет, и деньги в доме были мною заработаны, поэтому я уже имел решающий голос в нашей семье. Я стал опять настаивать на том, чтобы мне ехать снова в Оловянную на заработки. У меня в заначке хранились 3 рубля, которые я никому не показывал, берег для новой поездки и на то первое время, пока не устроюсь на работу.

И тут мне немного подвезло. У одного нашего станичного купца Сараева была выдана дочь на станцию Борзя, за купца Белокрылова Федора Анисимовича. В то время дочь была в гостях у родителей, а ее мужу требовались 2 работника. Я как услыхал про это, сразу пошел к ним и спросил у купца:

— Я слыхал, что кто-то у вас нанимает работных людей?

— Да, работники нужны моей сестре.

И провел меня прямо к ней. Мы стали обговаривать условия работы. Сестра говорит:

— Мы можем дать только пока 15 рублей в месяц, на нашем питании. Только нам надо еще одного человека, если подыщешь кого-нибудь, то приводи.

Я пообещал, и в тот же день нашел себе товарища Гурулева Иннокентия, моих лет, тоже с малых лет жил в работниках. На второй день привел его к Белокрыловой. Договорились, что поедем дня через 4. А пока нам выдали задаток по 8 рублей под расписку. Мы зашли в лавку к Сараеву и накупили товару. Я потратил все 8 рублей: взял материи себе на рубаху и брюки, матери на кофту и юбку, и отцу тоже на штаны и рубаху. Принес покупки домой, отец и мать были очень довольны, а брат остался недовольным, потому что я ему ничего не купил. Я ему говорю:

— Ты с озера привез 300 рублей. А мне хоть на копеечку что-нибудь купил?

— Нет, — отвечает брат.

— А у меня всего лишь 8 рублей было. Вот на эти-то деньги я и сделал покупки.

Но брат мне не поверил и начал снова выпрашивать у меня на игру хотя бы 2 рубля. Я не выдержал и из той тройки, что у меня хранилась про запас, дал ему 2 рубля, а рубль оставил себе на дорогу.

Мать сшила мне рубаху и штаны. Поехали мы с новой хозяйкой Белокрыловой в Борзю, на новые заработки. Ехать надо было 100 км. С ней было четверо ее детей от 3 до 10 лет, так что они весь тарантас заполнили, даже одного мальчугана на козлы к кучеру посадили. Мы сзади тарантаса на ногах простояли всю дорогу. Пожитки свои тут же прикрепили. Из дома выехали, солнце только всходило, а в Борзю приехали уже затемно.

В Борзе я встретил дядю Сергея, брата первой жены моего отца. От нее и была моя старшая сестра Аграфена, выданная замуж за Якова Рогалева, который издевался надо мной, когда я работал у него передошником. Дядя Сергей работал сторожем у Белокрылова. А у дяди была дочь Елена, замужем тут в Борзе. Я ее знал хорошо. Она приходила к нам в Улятуй к престольному празднику Казанской, а по дороге сильно обморозилась, особенно пострадали ноги, коленки. Жила тогда Елена у нас недели две, пока не зажили ноги. Я тогда был небольшой, лет восьми. Но, встретив меня в Борзе, Елена сразу узнала и очень обрадовалась мне. Велела приносить стирать к ней мою одежду и белье. Но жила ее семья бедно. Муж Егор был большой пьяница, да и дядя Сергей любил выпить, поэтому я ходил к ним очень редко, только что снесу белье постирать и обратно скорей уходил.

Белокрылов жил богато. У него был магазин, торговал мануфактурой и бакалейными товарами и брал подряды на доставку дров для железной дороги. Развозил и по служащим, и на станции снабжал дровами пассажирские поезда. Он поставил нас сначала на развозку дров, дал нам по две подводы. Едешь на дровяной склад, там нарядчик от железной дороги вручал требования на дрова и адреса, куда сколько свезти. Вот мы и развозили.

Но меня хозяин скоро снял с этой работы, и поехали мы с ним в Монголию: собирать долги и покупать рогатый скот и баран для убоя на мясо. Он хорошо владел бурятским и монгольским языками. Ездили мы с ним по улусам недели три и набрали скота голов 200 и баран 400 голов. Затем он нанял погонщиками трех бурят и оставил меня с этим гуртом гнать его в Борзю, а сам уехал домой.

Дней 6 мы шли благополучно, на седьмой день разыгралась пурга. Повалил снег, не видно ни зги. Ну, думаю, пропал я, растеряю баран и скот, как мне все это потом отрабатывать придется? Хозяин, когда уезжал, то сказал, что оставляет все под мою ответственность. Мы шли двое суток под ветер, хотя он дул и не в нашу сторону. На наше счастье, нам попалась пустая стойба. Стойбы делали в степи пастухи: огораживали тальником часть степи для загона скота. Когда поднималась пурга, то загоняли туда скот, бараны ложились на землю и лежали, пока не кончится пурга. Мы загнали туда весь свой гурт и переждали непогоду. Потом я не досчитался трех баранов.

Когда мы пришли в Борзю, меня очень беспокоило: не придется ли за эти три головы почти месяц отрабатывать. Только я зашел в контору, хозяину сразу же меня спросил:

— Много ли растерял по дороге скота?

— Три барана я потерял, хозяин, а рогатого скота ни одной головы.

Белокрылов очень обрадовался, соскочил с кресла, схватил меня за руку и давай ее трясти:

— Ну, молодец, большое тебе спасибо! Вот тебе за труды.

Вынул и дал мне три рубля, а я спрашиваю:

— А за этих трех баранов будете высчитывать?

— Нет, не буду ни копейки. Отдыхай два дня, а потом придется тебе пасти весь этот гурт, пока не похолодает, а тогда будешь колоть на мясо.

Тут зашла в контору жена хозяина:

— Федя, давай заколем одного барана, а то мяса нет, и не будем брать у мясника, ведь у нас сейчас есть свое.

Хозяин согласился со своей женой, повернулся ко мне и говорит:

— Запряги коня, съезди к пастуху, поймайте хорошего барана, привезешь его и заколешь.

А я еще сроду не колол баранов и вообще никакой животины. Даже не приходилось видеть, как их колют, кроме свиней. А свиней видел: в Улятуе, как придет осень, особенно перед Казанской, богачи делают забой свиней. А мы еще небольшие были и, как услышим, где свинья закричит, сейчас же бежали туда гурьбой. Пока опаливали тушу, мы хворост подтаскивали к костру и подбрасывали в огонь. Свинью опаливали, ложили на солому и обливали горячей водой, а потом закрывали каким-нибудь рядном или соломой. А нас сажали на эту тушу. Мы сидели минут 10-15, пока забойщики курили. Потом тушу открывали, скоблили ножами с подливкой воды. Отскребут, снова обмоют, и начинают вынимать внутренности. Мы в этот момент окружали забойщика, и он давал нам по куску печенки. У нас уже были заготовлены палки с острыми концами. Длиной метра полтора. Назывались эти палки рожен. Мы вздевали куски печенки на рожен, жарили на огне и ели. Богачи кололи свиней штук по 10-15. Так что мы там толклись целый день и наедались вволю.

А тут мне самому пришлось первый раз колоть барана. Я связал ему все четыре ноги и перерезал горло. Трудности начались, когда стал снимать шкуру и вынимать внутренности. Провозился я долго, порезал себе руки, и когда начал вынимать требуху, то разорвал кишки и жидкостью замарал мясо. Стряпуха, солдатка Ульяна, меня выручила: притащила воды и вымыла мясо. Но все равно оно, пока не выветрилось, припахивало кизяком.

Работников нас было шесть человек да еще сторож, стряпуха и две горничные, девочки лет по пятнадцать, всего десять человек. Ели мы на кухне, тут же спали зимой, а летом на дворе или в амбарах, в сарае, в общем, где кто устроится. Кормили они хорошо, три раза в день. Утром картофель с жиром или каша с жиром и чай, в обед суп мясной с бараниной или говядиной, каша на второе и чай, вечером тоже суп или каша и чай.

Один из нас был старший, Виктором его звали. Он до нас работал у них уже года два. Вечером он получал указания от хозяина, кого куда. Утром рассылал работников по назначению, сам оставался дома за кучера. У хозяина был рысак хороший, на котором он часто ездил по делам днем. Или захотят хозяйские дети или сама хозяйка покататься.

Я пас гурт до холодов, а перед Казанской начали делать забой. Я думал, что хозяин наймет убойщиков, но он подыскал бурят пасти гурт, а сам со мной начал колоть баранов. Конечно, мне тут первое время пришлось трудно, пока не приспособился.

Федор Анисимович был очень скромный человек, не ругался на меня, но скупой все же на деньги. Жалованье не прибавил нам, хотя его жена обещала, когда нас нанимала.

Когда перекололи весь гурт, он нанял плотников и сделал небольшую лавочку рядом со своим магазином, заставил меня продавать мясо. Назначил цену: баранина 10 копеек за фунт, а говядина 12 копеек за фунт. Показал, как вести учет, сколько какого мяса продал. Утром выдаст мне мясо из амбара, а вечером по списку я сдавал ему деньги.

Торговал я мясом месяца три, пока не продал все. Потом он отправил меня старшим на станцию — снабжать пассажирские поезда дровами. Всего нас там работало шесть человек. Были наделаны ящики объемом в кубический аршин, и у них ручки, как у носилок. Мы перед приходом поезда разносили эти ящики с дровами по всей платформе. Как поезд подойдет, выходит старший проводник, пересчитает у нас ящики с дровами, и если окажется мало, то еще носим, прямо бегом. А потом я получаю от старшего проводника требование на дрова, сколько он их взял. Эти требования отдавал хозяину. На этой работе нам приходилось очень тяжело, потому что дежурить нужно было круглые сутки и без смены. Почтовые поезда ходили по расписанию, но были еще товарно-пассажирские поезда, на них почему-то не было расписания. А дров брали они больше, чем почтовые. Вот и бегали мы что есть духу. Каждый ящик еще надо было занести в тамбур. А там проводники укладывали сами. Нам привозили со склада аршинные дрова, а мы должны были их распилить на три части и мелко поколоть.

Рабочие долго не держались. Уходили, и хозяину приходилось набирать новых. Правда, он мне на этой работе прибавил пять рублей. Мне платил двадцать рублей в месяц, а остальным — пятнадцать. Хозяин, конечно, большие деньги зарабатывал и со мной был очень вежлив. Даже кое-когда по праздникам приглашал к себе обедать или ужинать и подавал мне сладкого вина рюмочку. Была у них и водка, но я ее не пил ни капли, за что меня хозяин любил и восхищался.

Домой я высылал деньги через два месяца по двадцать рублей, потому что хотел скопить денег и к Пасхе купить кое-что. Сапоги намечал взять, костюм. Но за неделю до праздника приехал брат Тимофей с известием, что родители его женят на Пасху и девчонку уже сговорили. Давай, что у тебя есть заработанных денег, на свадьбу. Я подсчитал, что мне приходится с хозяина тридцать рублей, а брат говорит:

— Мало, попроси у хозяина еще в долг товару рублей на двадцать, потом отработаешь.

Я пошел к хозяину и объяснил ему все это, он выдал мне тридцать рублей, а также товару разрешил взять еще на тридцать рублей. Утром я ушел на работу. Брат стал набирать товар и набрал на тридцать пять рублей. Когда я пришел обедать, Тимофей сказал, что все в порядке, старикам взял по обновке и невесте кое-что. Я ему поверил и проводил домой. Ну, думаю, женится, остепенится и пить не будет.

С 15 апреля дрова на станции прекратили подавать, потому что кончился отопительный сезон. Хозяин меня перевел работать в магазин, видимо, решил готовить из меня приказчика. Он сам часто бывал в разъездах, а жена занята детьми и хозяйством. Так я апрель и май проработал в магазине.

В конце мая приехали с Улятуя наши соседи. Они что-то привезли продавать. Я стал спрашивать у них, как у нас там дома, как здоровье стариков, женился или нет брат. Соседи сказали, что старики здоровы, а Тимофей не женился. Когда он домой приехал, то гулял три дня, а потом все время по вечерам в карты играл, а днем бабки катал.

Тут меня прямо взорвало. Я так расстроился, что аппетита и сна лишился. Мучился и думал, как быть, что делать дальше. А шел уже 1907 год. Были слухи, что вот-вот начнут строить Амурскую дорогу и что там будут хорошие заработки. Я решил уволиться, заехать домой, удостовериться, как живут старики, а потом в Оловянную и оттуда — на Амурскую дорогу. Заявил хозяину о расчете, он не соглашался дать расчет и долго уговаривал меня: я тебя выучу торговому делу, и ты будешь человеком, способности у тебя есть. Но я стоял на своем. И так эта канитель тянулась почти неделю. Наконец он говорит:

— Ну ладно, я дам тебе расчет, поезжай домой, посмотришь стариков и приезжай назад.

На этом и порешили. Денег мне пришлось восемнадцать рублей. А еще хозяин мне подарил брюки и на рубаху 3 аршина сатина.

... Я нашел попутчиков и поехал в Улятуй. Когда приехал домой, то убедился, что брат меня обманул. Мать мне все рассказала:

— Привез на кофту и юбку мне ткани, а отцу на рубаху и штаны, а остальные вещи все себе оставил. Денег он нам и не показывал, все проиграл. А насчет женитьбы я уже ему столько говорила, что он уже и во внимание не берет. Я тут Татьяну, дочку Якова Ивановича, совсем сосватала. Она была согласна выйти за него. Даже приходила пол у меня в избе мыла несколько раз. А ему не понравилась, толстуха, говорит, да не красива.

У Татьяны мать была неродная и не любила ее. Татьяна потом убегом вышла замуж в Ундинское поселье и живет, сказывают, хорошо. Родители мужа очень довольны ею, не нахвалятся, какая работящая да уважительная.

Дома я прожил одну неделю и вдруг получаю телеграмму из Оловянной от Белокрылова Дмитрия Анисимовича, брата Федора Анисимовича. Брат жил в Оловянной, тоже был купцом, держал большой универсальный магазин. В телеграмме написал: по рекомендации брата прошу приехать в Оловянную, есть место, приму с удовольствием.

Я сообщил это отцу и матери, что, дескать, приглашает меня Белокрылов на работу. Они сразу согласились, все равно, или идти к местным богачам, у которых мне не очень охота по 17 часов в день работать за 40 копеек. Только отец сказал мне:

— Дмитрия Анисимовича я знаю с малых лет, он начинал торговать еще здесь, в Улятуе, а как прошла дорога, то переехал в Оловянную и смотри, как он разбогател. Но он большой скряга и очень хитрый, навряд ли ты у него уживешься.

Я ответил отцу:

— Не уживусь, так сейчас все равно без работы не буду, летом везде можно устроиться.

Пошел я в станичное управление, взял увольнительный билет на год, нашел попутчиков ехать в Оловянную. Конечно, ни я, ни отец не знали, что мы прощались с ним навсегда. Когда все уже было уложено, то отец сказал:

— Ну, Андрюша, не забывай нас, переводи нам, сколько сможешь, только пиши адрес на меня, а не на брата.

Я пообещал, что так и буду делать. У меня было 12 рублей, я оставил себе 2 рубля, а остальные отдал отцу, и мы стали прощаться. Отец обнял меня, и мы поцеловались. Губы отца мне показались холодными, как лед. Я сказал об этом матери. Она ответила, что это плохое предзнаменование.

— Что же в этом плохого? — спросил я.

— А то, что ты не увидишься с ним больше, — ответила мне мать.

Я, конечно, не поверил, но возражать ничего не стал. Так я расстался со своими родителями и пошел к тому человеку, что ехал в Оловянную. Ехал я с надеждой, что поставят меня за прилавок продавцом. Ведь в Борзе всю зиму торговал в ларечке мясом, имел опыт торговли.

От Улятуя до Оловянной 60 км, но мы ехали с возами, и на дорогу у нас ушло полтора дня: в Бырке ночевали, а на другой день в 10 часов утра приехали в Оловянную.

Я сразу пошел к Белокрылову, зашел в магазин и спросил, где можно увидеть Дмитрия Анисимовича. Сказали, что он в конторе, и один из подрядчиков привел меня в контору. Там сидел хозяин, а бухгалтер подавал ему какие-то бумаги. Он просматривал и подписывал их. Когда я зашел, то хозяин спросил меня:

— Откуда, паренек?

— С Улятуя, Филлипов.

— Ага, вот и хорошо, садись, посиди немного. Я управлюсь с делами и будем с тобой говорить.

Я присел на стул и просидел примерно с час. Хозяин закончил свои дела с бухгалтером и обратился ко мне:

— Как тебя зовут — величать?

Я ответил.

— Ты Николая Ильича сын?

— Да.

— А как он, так и остался слепой?

— Да, так остался.

— Вот мерзавцы, искалечили человека, и им все сошло с рук. А мне нужен именно такой человек, как ты. Мне мой брат уже сказывал про тебя, так давай договоримся, подпишем на год условия. Я даю 200 руб. Лошадей у меня 4 головы, 2 выездные и 2 рабочие. Твое дело будет только ходить за ними, кормить их, убирать навоз, в конюшнях чтобы было чисто. Ну запряжешь ребятам выездных, если куда вздумают ехать, вот и все. Питание мое.

— Дмитрий Анисимович, на год я подряжаться не буду, если помесячно, то буду работать.

— А сколько в месяц просишь?

— На вашем питании 20 рублей.

Но купец опять стал настаивать:

— Давай на год, я могу сразу половину денег тебе вперед выдать, а на 100 рублей сам знаешь, сколько всего можно сделать.

— Нет, — отвечаю. — А вот так можно будет сделать: пока на полмесяца меня возьмите, посмотрите на мою работу, как я смогу освоиться.

— Тогда из расчета 15 рублей в месяц.

Я согласился работать по такой цене только полмесяца. На том мы и порешили. Хозяин повел меня показывать, где лошади, где сбруя для лошадей, сено, овес. Ночевать я должен был в большом сарае, там стояли одноконная пролетка и бричка, затем тарантас выездной и рабочие телеги ломовые. В сарае и наладил я для себя лежанку, но отдыхать почти не приходилось.

Каждый день, как утром встану часов в 6, надо коней вычистить щеткой и скребком, чтоб блестели, накормить их, навоз в стойлах вычистить. Потом пойду поем на кухне. В 8 часов приходил управляющий магазином и приносил накладные, отправлял на товарный двор получать товары. Запрягу две ломовые телеги, получу товар по накладным, нагружу два воза один, без рабочего, и не смею взять грузчика. Привезу, разгружу, стаскаю в кладовую. Только разгружу подводы, идет старший сын хозяина (он учился в гимназии, в Чите, а на каникулы приезжал домой, почти в моих летах) и кричит:

— Запрягай выездных скорей, мы поедем на Онон кататься.

Запрягу, отправлю повозку, забегу на кухню, там стряпуха нальет супу объедков, только успею поесть, а тут снова кричит управляющий магазином: «Давай, неси товар из кладовой в магазин, разбивай ящики». Тяжело таскать ящики с чаем, каждый ящик — 4 пуда. В общем, весь день как угорелый. Когда магазин закроют, то в нем надо было все убрать, подмести. За день так намотаешься, что рад был своей лежаночке. На такой работе надо было держать три человека, а хозяин на меня одного все свалил.

Ко всему прочему и питание было плохое. Специально для меня ничего не готовили. Ел то, что оставалось от хозяйского обеда. Суп без мяса, как водичка, картошки отходов насобирает, или от каши объедки, хлеб черный. Вечером на ужин чай и утром тоже чай. В общем, хозяева оказались скрягами. Детей у них было шестеро: две девушки-невесты, один гимназист, Левкой его звали, и трое школьников. Особенно мне гимназист надоедал. Стану запрягать им выездных, а он ходит вокруг и придирается: то лошади не почищены, то тарантас не обтертый. Заставит обтирать, обчищать. Сестры и то его несколько раз оговаривали:

— Да ладно, Лева, что ты так уж прицепился к нему? Надо папе говорить, чтобы кучера нанял, — а он один разве может все вовремя сделать?

Кое-как я проработал эти полмесяца. И еще за три дня до окончания срока заявил хозяину, что работать не буду, ищите себе работника на мое место. Купец тогда и говорит:

— Ладно тебе, работай, дам я тебе 20 рублей в месяц.

— И за 20 рублей не буду работать. Почему вон у Бородина на этой работе три человека, и магазин такой же и лошадей столько же, а я один?

Утром я сплю в сарае, а лошади в конюшне скребут, просят корм. Хозяин вышел во двор и услышал, что лошади беспокоятся, пришел посмотреть в чем дело. Видит, что они не кормлены, и будит меня:

— Вставай, корми лошадей, что ты сегодня заспался.

— А я вас предупредил, что срок вышел, и я не буду у вас работать, прошу меня рассчитать.

Белокрылов на меня поднялся:

— Я не дам тебе расчета, пока ты не найдешь вместо себя рабочего.

— А у нас не было такой договоренности, и вы не имеете права меня держать.

Пока мы говорили, я оделся и давай складывать свои пожитки в мешок. Сложил все, мешок на плечо:

— Ну, пошел я, давайте мне заработанные деньги.

Купец стал на меня ругаться, обзывать всяко и грозить, что приведет полицию. Я тогда тоже вышел из себя, тоже начал кричать, что уже прошло то время, когда что хотели, то и делали с рабочим людом. В это время откуда-то взялся Левка и потянул хозяина в квартиру, а затем выскакивает его жена и бросает мне 3 рубля, хотя приходилось получить с них 7 руб. 50 коп. за 15 дней. Я сказал, чтобы отдали остальные деньги, а она орет:

— Мы тебя кормили даром, что ли?

Я с ней не стал спорить, сказал только:

— Подавитесь, мироеды, моими трудами, придет время, за все заплатите.

И мои слова, сказанные Белокрыловым, сбылись в 1918 году. Забегая вперед, расскажу, как это было.

В 1914 году меня взяли в армию, и я попал в Первый Аргунский полк, и в этот же полк попал Левка в чине прапорщика, и как раз в нашу сотню, но в 1-ый взвод, а я был во 2-ом взводе. Левка и в армии проявил себя очень недружелюбным и очень придирчивым к рядовым, а главное, много солдат погибло из-за его несмышлености. Вся сотня его ненавидела, и когда случился переворот, Левка первым исчез из полка. Казаки очень жалели, что отпустили Белокрылова. Они стали спрашивать, может, кто знает, где он живет. Я сказал, где живут его родители, и что у меня есть с ним старые счеты. Но мне не пришлось с ним посчитаться. Это сделали другие. До войны наш полк стоял на станции Даурия, и поэтому эшелоны с фронта должны были идти через Оловянную. И когда эшелон 6-ой сотни пришел на станцию Оловянная, то человек 10 казаков с винтовками пошли в поселок, нашли дом Белокрылова, окружили его и ворвались в квартиру. Левка был дома, казаки его и пристрелили в квартире, свели с ним счеты за своих погибших товарищей. Обо всем этом я узнал лишь в 1919 году.

А тогда, в 1907 году, я ушел от Белокрыловых к подрядчику Герасимову, который взял меня сразу на работу — подметать мусор около казенных зданий, на 40 рублей в месяц, но со своим питанием. У Герасимова нас в подметалах работали 6 человек, и еще 6 человек работали на подводах, собирали мусор, что мы подметали. Три подводы с бочками убирали возчики. Они получали по 80 рублей в месяц. Деньги он нам платил исправно, когда ни попросишь, всегда у него были деньги. Работали, правда, по 12 часов в день.

 

 

Глава III

Железная дорога

 

В 1907 году начала строиться Амурская железная дорога. Мне шел уже 18-ый год. В то время я подружился с семьей Тобольских: отец и два сына. Они тоже работали у Герасимова. Старшего звали Григорием, а младшего Петром. Он на два года был старше меня. Высокий и здоровый был парень. А Григорий не совсем был здоров, у него болели глаза, из них все время текла слеза.

А уже молва прошла, что на Амурской железной дороге начались земляные работы по сооружению насыпи и плотничные работы: рубить дома. И вот мы давай сговариваться, чтобы ехать на Амурскую. Старик Тобольский не согласился, ему уже было около 50-ти лет: не в силу ему было на земляной работе. А братья Григорий и Петр согласились. Отец наказал им, что если заработки будут плохие, то чтобы возвращались обратно.

Мы рассчитались у Герасимова, получили деньги, собрались и поехали. До станции Стретенск доехали поездом, а со Стретенска наняли ломовую подводу до станции Бушулей, которая была уже на трассе будущей дороги, и там уже работы начались.

В Бушулее жили тунгусы, занимались и хлебопашеством и скотоводством, а основной промысел у них был звероводство. Богатые ходили в тайгу к орочонам и якутам, возили им продукты и боеприпасы (свинец, порох, капсулы), а у них забирали пушнину: шкурки белки, рыси, росомахи, медведя, сохатого.

В Бушулее мы рассчитались с возчиком, котомки за плечи и пешком пошли искать работу. От самого Бушулея дорога на Зилово шла падью, и работали все на лошадях, возили грунт. Нам подсказали идти на 20 версту от Бушулея, там подрядчик англичанин, и у него возят грунт тачками.

Дошли до 20 версты и решили остановиться поработать. Пошли в контору, там приняли нас с удовольствием. Мы получили инструмент, ломы, кайлы, лопаты, 2 тачки. Выписали нам продуктов на 2 дня, а потом мы должны были брать у десятника ордер, смотря по выработке. Цены на продукты были такие: хлеб печеный полубелый 10 коп. фунт, мясо 20 коп., крупа гречневая тоже 10 коп., масло животное 50 коп. фунт.

Выбрали место посуше, возить грунт метров 30 по ровному месту, только на насыпь завозить все же в гору. Сделали себе тут же из корья (хвороста) балаган. Десятник привез нам доски для поката, по которым грунт возить на насыпь. Цена на грунт была такая: мягкая земля без камня — 1 руб. 20 коп. кубическая сажень, а если есть мелкий камень, то 1 руб. 40 коп.; с камнем валуном, который надо разбивать кувалдой, — 1 руб. 80 коп., а скала с бурением скважин — 3 руб. кубическая сажень.

Мы приступили к работе. С младшим братом возили тачки. А Григорий в забое землю рыхлил ломом и кайлой. Июнь месяц. Солнце всходит, и мы уже работаем, тачек 20 вывезем, а потом только завтракаем. Варили сами. Тут же на работе кипятили чай в котелке и пили его с рыбой кетой. И снова работали до обеда, в обед 2 часа отдыхали, варили суп в котелке или кашу, затем опять катали тачки до вечернего чая, после чего трудились до 9 часов вечера. Таким образом, рабочий день длился у нас 16 часов. Так мы проработали неделю. Замерили, подсчитали. У нас вышло по 40 копеек в день. А проедали мы по 55 копеек в день. Вышло, что мы уже в долгу. Тут мои товарищи загрустили, видя, что заработка не получается. На руках мозоли натерли, так что больно было держать лопату или лом.

Проработали мы еще недели полторы, замерили свою выработку. Выходит, что еще должны конторе 6 руб. Тогда попросили ордер на продукты. Десятник замерил нашу выработку и говорит, что у нас мало выработки, пожалуй, не хватит того, что вы заработали. Мы ответили, что на земле раньше не работали, не привычные, а вот привыкнем, будем больше вырабатывать и отработаем. Он согласился и написал нам ордер на 5 руб. Вечером мы набрали продуктов, а утром пришли сдавать инструмент. Переводчик спрашивает: почему не работаем. Мы отвечаем: расценки малы, прибавьте расценки, будем работать.

— А сколько бы вы хотели?

— Четыре рубля за кубическую сажень.

Тут хозяин руками замахал, дескать, не можем дать такую цену. А мы требуем, чтобы отдали паспорта. Тут еще артель в 8 человек подошла, тоже принесли инструменты. Тогда хозяин распорядился, чтобы нам выдали документы.

Так мы бросили эту работу, взяли паспорта и пошли дальше.

Такое положение было не у одних нас, а у всего работного люда. Управление железной дороги все работы на участках по 30-40 километров сдавало крупным контрагентам (лицо, которому поручено дело от правительства), а контрагенты участки поменьше сдавали подрядчикам (лицо, которое снимает подряд, подряжается на что-либо), подрядчики тоже сдавали — уже чикрядчикам (лицо, нижестоящее после подрядчика). Государственная цена была ассигнована 12 руб. за кубическую сажень, а рабочим платили только 1 руб. 20 коп. Вот и скитались рабочие от одного подрядчика к другому, и как задолжают за питание, то бросали работу и шли дальше к другому хозяину.

Мы нанимались еще два раза, и снова уходили. Затем попали к одному чикрядчику У него 20 лошадей было. Он подряжал рабочих по 1 рублю в день, и работа была только накладывать землю в колымаги. Мы тут остановились и проработали 2 недели. Мои товарищи рассчитались и уехали обратно в Оловянную. Их отец наказал при плохом заработке возвращаться обратно домой, где они получали 30 рублей в месяц, это больше рубля в день. Братья были томские, а подрядчик в Оловянной был земляком.

А я не поехал, познакомился с одним приискателем, с пожилым, но хорошим пьяницей. Подойницын была его фамилия. Выпивал он подходяще, а после выпивки болел, трясло его.

Пришел он как-то ко мне, трясется, просит 50 копеек на похмелье. Я ему дал, он опохмелился, поправился и вышел на работу. Он мне сказал:

— Вот немного подзаработаем и пойдем на прииски. Там, ежели попадем на хорошее золото, то можно тысячу рублей за лето заработать. В Амазаре хищник Еврацкий нашел богатое золото, он мне знакомый и возьмет нас в артель. А тут мы ничего не заработаем, и зимой подохнем с голоду. А на Амазаре богатое золото, намывают по золотнику и по 2 в день на человека.

Меня все это очень заинтересовало, я давно мечтал попасть на прииски, где можно быстро заработать и поправить свое состояние.

Вечерами Подойницын мне рассказывал, как он проработал на приисках 20 лет, и где и когда, на каких приисках зарабатывал хорошо. Многие его товарищи стали купцами, разбогатели.

— А я не разбогател, губит меня эта проклятая водка, пропиваю все заработанное до последней копейки. А поскольку ты не пьешь водку, то как попадем на хорошее золото, то ты сразу станешь человеком.

Этими рассказами Подойницын меня привязал к себе, и мы с ним подружились. С недельку проработали, рассчитались и пошли дальше. К нам еще припарились двое товарищей, один Юсупов, а другой Магарин.

Пошли пешком, прошли один день, и на перевале, не доходя до станции Зилово, нам встретилась так называемая «безработная партия», в которой было много политзаключенных, отбывших уже наказание. Они взяли подряд на строительство железной дороги прямо от казны или, как сказать, от государства по тем же расценкам, что брали частные подрядчики и контрагенты, которые сами потом нанимали рабочих и платили им в два или даже в три раза меньше. Поэтому у нас и не получался заработок. А у партии безработных заработок получался хороший. Но была другая закавычка. Они взялись по договору закончить полностью всю насыпь в 5 километров. И после сдачи ее комиссии, только тогда получить деньги. Никаких авансов в счет работы не давали. Правда, у них была договоренность с несколькими купцами, чтобы они снабжали их продуктами питания.

Первое время купцы снабжали хорошо, и работа у безработных тоже шла хорошо, но народ все к ним припаривался. И со ста человек набралось полторы тысячи. Четыре километра уже закончили, и остался только один километр.

Но тут контрагенты видят, что для них дело плохо оборачивается, и купили поставщиков продуктов, уплатили им все, на сколько они выдали продуктов комитету, и заставили их отказаться поставлять продукты безработной партии. Народ начал голодать. Голодным много не поработаешь на земле, она просит хорошего питания. У кого не было средств на продукты, начали бросать работу и уходить к подрядчикам, а подрядчики и контрагенты немного надбавили расценки с тем расчетом, чтобы побольше набрать себе рабочих рук.

Мы тоже шли сюда с таким намерением — остаться тут работать. Но когда мы зашли в эту безработную партию, у них происходил развал, у кого не было средств все разбегались. Мы остановились у одной палатки и стали расспрашивать про работу. И тут наш старшой артели, Никифор Подойницын, встретил знакомого ему приискателя Павла Васильева и его жену Катерину. Где-то они вместе работали на прииске. Они пригласили нас в свой балаган и рассказали:

— У нас в партии от полутора тысяч человек осталось только 800. И каждый день уходит человек 20-30. Мы тоже собрались уходить. А вы, наверно, пробираетесь на Амазар? Никифор ответил:

— Да, на Амазар. Но вот не с чем идти. Хотели подзаработать.

Павел сказал:

— Подработать бы тут можно было бы. Но денег нет, не платят. И в продуктах купцы отказывают. У кого были какие запасы — держатся, продают последнюю одежонку. А нет ничего — день, два — поголодают, уходят. Тут, говорят, недалеко, километров 8, подрядчик платит ничего. У нас ходили, узнавали, и хотят завтра идти туда. Давайте и мы пойдем. У меня есть хороший товарищ. Просит с политзаключенными не оставлять. Ему тоже охота на прииски пробраться. Он отбыл каторжных работ 6 лет. И зовут его Зиновий Соловьев.

Никифор нам все это рассказал и спросил:

— Не возражаете, если возьмем их в свою артель?

Мы говорим:

— Нет, и хорошо будет то, что Катерина будет готовить пищу пока за питание, а когда дойдем до Амазара и станем зарабатывать, то будем ей платить.

Но Никифор оборвал нас:

— Катерина сама умеет очень хорошо мыть золото, она родилась на прииске и все это дело хорошо знает и вряд ли согласится готовить еду.

— Ну да ладно, все это будет видно, как доберемся до Амазара, — ответили мы.

К нам подошли еще двое товарищей и попросились в нашу артель, вместе путешествовать. Один молодой, в моих годах, высокий такой детина, Николаем его звали, он был из Белоруссии, Могилевской губернии, а второй иркутянин, по имени Самсон. И вот нас собралось пять человек мужчин и одна женщина.

Переночевали, утром встали, поели кое-что и пошли до другого подрядчика. 8 километров мы прошли быстро и раньше обеда пришли в контору одного крупного контрагента Третьякова. Решили у него остановиться, чтобы немного заработать и двигаться дальше на Амазар.

Самсона уполномочили артельщиком, он на язык был говорун и грамотный. Он был судьей, да за пьянство его прогнали. Пошел он в контору и спросил насчет работы. Хозяин сказал: «С удовольствием», разделил расценки на земляные работы, такой же грунт он нам дал по цене 2 руб. 50 коп. за кубическую сажень. Грунт был со щебнем и возить было недалеко, метров 30, и даже под уклон. Насыпь в этом месте была невысокая, всего один метр. При этом его лошади, таратайки и инструмент.

Мы согласились, получили инструмент, подыскали место работы и на второй день утром вышли на работу. Нас, молодых, заставили лошадей гонять. Отвозка была недалеко (метров 150) и ровной, забои невысокие. Никифор же, старый приискатель, знал все эти прихоти и увертки, кочки для замера стал делать набивные, где ложбина, тут возьмет сантиметров 20, а борта подведет сантиметров 50. Работали мы как сумасшедшие, по 16 часов в день, начинали утром в 5 часов и заканчивали в 8 часов вечера. Замерили и подсчитали, что вырабатывали мы 5-6 кубических саженей и выходило по 1 руб. 50 коп. в день, так что съедали мы не все, что зарабатывали, половина оставалась.

Так мы проработали 2 недели и решили рассчитаться и идти до Амазара. Хозяин стал нас уговаривать:

— Я вам добавлю 20 копеек, на куб 2 руб.80 коп.

Но мы были неумолимы, хотя Никифор сказал хозяину:

— Мы останемся, если вы дадите плату 3 руб. за кубическую сажень.

— Нет, — ответил хозяин — мне тогда самому ничего не останется.

Тогда мы начали сдавать свою работу. Десятник все обмерил, пишет себе, а я себе. Он думал, что я малограмотный, и решил нас обсчитать. Когда с Никифором пришли в контору, то десятник сказал:

— Я подсчитал 52 кубических саженей на 83 руб.20 коп.

На что я ответил:

— А по нашим подсчетам выходит 72 кубических саженей на 115 руб. 20 коп.

Десятник стал выкручиваться: говорит, обождите, я пересмотрю, может быть, что-то пропустил. Но Подойницын был серьезный:

— Вы ерунду не говорите и не крутите. А то я сейчас пойду к уряднику и пожалуюсь, что вы нас обсчитали.

— Да, я сейчас все пересмотрю и быстренько, — заторопился десятник. Пока он ходил, мы вышли и немного посидели во дворе. Прошел час, видим, идет хозяин, спрашивает нас:

— Ну что вы тут сидите, в чем дело?

Никифор все ему рассказал. Хозяин видит, что мы народ грамотный, деваться ему некуда, тогда он и сказал:

— Идите в контору, к бухгалтеру, подсчитайте забор продуктов, а я сейчас заставлю десятника, чтобы все выправил.

В бухгалтерии справили забор, сошелся правильно, выбрали мы продуктов на 65 руб. На руки нам приходится на всю артель 50 руб.20 коп. Тут пришел хозяин и сдал бухгалтеру справку, что нами сработано на 115 руб.20 коп., и бухгалтер выдал нам тут же причитающиеся деньги в сумме 50 руб.20 коп.

Никифор любил выпить. Он не вытерпел и купил четверть водки, закуски. Только потом мы пошли в наш барак и рассказали артели, как и что было, как нас хотел обсчитать десятник.

— А теперь, — говорит Никифор, — думаю, что заработанные нами деньги не станем делить, а вот у кого они будут храниться, давайте решим сообща.

Кто-то предложил, чтобы деньги были у меня, но я категорически отказался и предложил отдать их Екатерине Васильевой, как хозяйке. Остальные товарищи согласились со мной, и мы ей вручили 45 рублей с условием никому ничего не давать, а только брать продукты. Выпили четверть водки, попели песни и улеглись спать.

Утром позавтракали, взяли на дорогу продукты и пошли вниз по Белому Урюму, на станцию Зилово. Был уже август, и мы стремились побыстрее пробраться на Амазар. Но тут испортилась погода, пошли дожди, пришлось кое-где сидеть. На второй день пришли, а там уже наехали купцы, понастроили магазины, питейные заведения, и наши приискатели не утерпели, чтобы не выпить, правда, Катерина не дала им разгуляться, но все же половину денег тут оставили.

На другой день стали продолжать свой поход. Вниз по Белому Урюму мы должны были пройти до станции Сбега. На Сбегах сливаются Белый Урюм и Черный Урюм, и дальше текла Черная речка. От Сбегов мы должны были идти вверх по Черному Урюму почти до вершины и перевалить в систему реки Амазар. От Зилово до Амазара — около 250 км.

Направление взяли на станцию Урюм. Но мы не знали, что изыскания и времянки дошли только до станции Урюм, а в самом Урюме уже был тупик. Дальше ничего не было: ни жилья, ни времянок, а только проводили изыскательские работы, намечали, где проводить насыпь, где ставить времянки. В то время шли частые дожди, реки все вышли из берегов, а реки там горные, течение у них быстрое, дно каменистое, частые перекаты, валуны высотой по метру и больше, если глубина будет с метр, реку не перейдешь вброд, все равно сшибет с ног. Мы пришли на реку Усть-Ундургу, впадающую в Белый Урюм. Усть-Ундурга намного меньше Белого Урюма.

Мы нашли широкое место и плесу. Никифор был очень высокий и сильный, и ему уже много раз случалось переходить эти горные реки. Он взял в руки 2 хорошие палки, привязал веревку за пояс и пошел вброд пока один. Воды оказалось ему до бедер, и он смог перейти реку, а потом вернуться. Тогда и мы все взяли палки, привязались веревкой и пошли, а Никифор был за проводника. Так и перешли реку, хоть воды и было только по пояс, но сильное течение сбивало с ног, шли мы с большим трудом и кое-как смогли перейти реку. На берегу развели огонь, обсушились.

Со станции Урюм прошли обратно 6 км до Усть-Ундурги. Тут были кое-какие бараки, в них жили рабочие, и была лавка некого Яновского, он торговал продуктами. Мы попросились в одном бараке переночевать. Рядом работала артель в 8 человек. Расспросили рабочих о том, как дойти до Амазара. Они нам сказали, что надо пройти отсюда еще километров 180, это дней 7 или 8 ходу. Ни дороги, ни тропы туда еще не проложено. В Амазар ушла только изыскная партия в 12 человек, и все. Дорогу перекрывают реки. Белый Урюм впадает в Черный Урюм, который больше Белого, и они сливаются в Черную реку, очень широкую, через нее можно переправиться только на плоту. А у нас даже одного топора не было, да и денег осталось на пропитание всего на 2 дня.

Тогда Никифор предложил пойти на прииск в Кару, где можно в отвалах намыть золото. Судили и рядили мы до 9 часов вечера и, наконец, решили все идти в Кару. Рабочие нам сказали, что в Кару можно попасть через деревню Ушумун, в которую проложена тропа с Усть-Ундурги. Из деревни привозят продавать им мясо и сметану вьючно, верхами. От Ушумуна до Верхнего Стана — 35 км, а там уже Подойницын знал все станы по Каре.

Утром мы отправились по этой тропе в Ушумун. В этой деревне жили исключительно поселенцы, которые отбыли каторгу в Каре. Они занимались охотой. Добывали пушнину, сеяли понемногу хлеб, особенно овощи, которые возили продавать в Кару. Поговаривали, что они занимались еще охотой на людей, особенно на нас, золотоискателей, которых называли хищниками и котомашниками. Расстояние до Ушумуна от железной дороги было 25 или 30 км, но мы пришли рановато, можно было бы идти дальше и заночевать в степи, но нас еще в Усть-Ундурге предупредили, чтобы из Ушумуна мы не выходили, ночевали в деревне.

Мы начали проситься на ночлег, но нас нигде не пускали. Прошли всю деревню, наконец-то один старичок нас пустил переночевать. Утром мы стали предлагать ему денег за ночлег, а он спрашивает:

— А вы с заработка идете или работу еще смекаете?

— Нет, — говорим — только работу смекаем.

— А почему же вы в широких штанах? — спрашивает.

Никифор ответил:

— Думали на Амазар пробраться, да не с чем, вот теперь до Кары как бы нам добраться.

Тогда старичок сказал:

— Ну что же, раз такое дело, то идите с Богом, ничего не надо, я ведь заметил, что вы вечером хлеб по пайкам делили.

Так он отказался, ничего не взял, рассказал дорогу, как и куда идти:

— Придете на Верхний стан, сходите на Амурский стан. Там еще работает хозяйственник, может, он кое-кого возьмет на работу, молодых-то наверняка возьмет.

С восходом солнца мы отправились на Кару. Дорога все время шла тайгой, но тропа была торной. По ней ездили верхами, и мы прошли ее благополучно. На Верхний стан пришли еще за солнце. У нас на всю артель осталось 50 коп., с чем и стали подыскивать себе квартиру. В двух домах нам отказали, а в 3 доме один старик согласился взять к себе на работу по 1 рублю в день на готовых харчах, но только двоих.

— А может быть, всех возьмете? — спросили мы.

Старик не согласился:

— Нет, некуда, у нас небольшая бутара, да и лошадей только 2. Тут есть кому нужны рабочие, все найдете работу.

Юсупов и Магарин согласились остаться у этого старика. У него же мы переночевали, наутро спросили у Катерины, сколько у нас еще осталось денег. Оказалось, что только одна полтина. Тогда Никифор сказал:

— Давайте устраивайтесь кто куда, но на зиму соберемся вместе и возьмемся золотишко мыть.

На Верхнем Стане было несколько подрядчиков-золотопромышленников. Они имели арендованные участки от Горного управления с обязательным условием сдать в казну пять или шесть фунтов золота по 5-5,5 рубля золотник. Сами подрядчики сдавали рабочим землю: бить ямы и мыть золото, которое рабочие сдавали подрядчику по 4 руб. золотник. Продукты рабочие брали тоже у подрядчика. Так местные работали. Если некоторые имущие имели своих лошадей, то нанимали рабочих помесячно и на своем питании. У них были большие конные бутары, с помощью которых перемывали отвалы.

Прииски Кары гремели в 1860-1870 годах, в них было очень богатое золото, и добывали его рабочие, которые отбыли срок каторги. Впоследствии, сколько и где я ни бывал и ни работал на приисках, но таких разработок нигде не видел. От Верхнего Стана до Нижнего 30 км, и от Верхнего до Дмитровки 15 км, и все эти 45 км был сплошной разрез шириной от 80 до 150 м. Старожилы рассказывали, что толщина золотоносного пласта была от полутора до двух с половиной метров, и содержание золота в одном пуде породы — от 40 долей до 2-х золотников (в одном золотнике содержится 96 долей, а в фунте 96 золотников). Вот такое было богатство по Каре.

Вверх по Каре против поселка Дмитровка была падь Амурская, по ней шла целина. Работал здесь хозяйственным способом крупный золотопромышленник Дмитриев. У него была большая конная бутара (железные грохоты для пробойки промываемой на золото земли), лошади и инструмент. Артели составлялись из 4-х человек с двумя лошадьми и таратайками. Артель должна сдать урок в три кубических сажени. Дмитриев платил рабочему за это 1,5 рубля. А когда выработаешь урок, то сдаешь лошадей на конный двор и идешь домой отдыхать, или имеешь право взять лоток и идти стараться на старые выработанные разрезы, мыть золото или искать самородки. Тогда еще попадались самородки в галечных отвалах. В то лето было 4 таких случая. Один старатель нашел самородок на 1,5 фунта, а другой на 1 фунт 60 золотников, третий на 2 фунта 70 золотников, и четвертый на 3 фунта 80 золотников.

Васильев сходил в Дмитриевку и узнал, что им требуется 2 человека. Я пошел с Васильевыми на Амурский стан, нас там тоже сразу взяли на работу, а остальные на Верхнем стане устроились, кто где сумел, но договорились между собой по окончании сезона работ после 1-го октября собраться вместе и продолжить поход на Амазар.

В Дмитровке мы с Петром нашли квартиру, сдали паспорта в контору, нам выдали заборные книжки для получения продуктов, и на следующее утро мы вышли на работу. Работа начиналась в 6 часов утра. Меня нарядчик поставил во 2-ю артель, у них не хватало одного человека, а Васильева в 8-ю артель. Поскольку работа была урочная, то и рабочие подбирались в артель по удальству и проворству. Работали как сумасшедшие. Обед в 12 часов на полчаса. На бутаре висел флаг, на обед он спускался, и вся работа останавливалась враз. Каждый рабочий брал с собой в мешочке что-нибудь поесть: хлеба с маслом или отварное мясо, или яйца, а лошадям овса навешивали в мешочках. Как только подымался флаг, то все сразу приступали к работе. Наша артель к обеду всегда выполняла урок, и мы сдавали лошадей на конный двор, а сами домой, но Васильев работал до шабаша (шабаш — конец работы). С конями я был привычный обращаться, а главное — молодость, проворство. Бригадир или, по-тогдашнему, артельщик, был человек скромный, хороший, Григорий Иванович его звали. Он рассказал мне все по порядку, где и как что делать, и я быстро освоился.

После работы я стал ходить по галечным отвалам, искать самородки, а мыть лотком я еще совсем не умел.

В Воскресенье к нам пришел Подойницын узнать, как мы устроились. Мы купили бутылку водки и угостили его. Васильев тоже любил выпить, и жена его пила немного. За столом разговорились. Я говорю Подойницыну:

— Плохо, что я не умею лотком мыть.

А он Васильеву:

— Ты что же, брат, не научишь парня мыть золотишко?

— Мне некогда, я попал в 8-ю артель, работаем до шабаша.

— А почему Катерина не ходит стараться? Пускай ходит, и он около нее научится.

Так и договорились. Я приду домой, пообедаю и иду с Катериной стараться по старым разрезам. Я ей породу таскаю, а она моет и меня приучает мыть. Я походил с ней вместе с неделю, за это время намыли полтора золотника на 6 рублей. Доход оказался маленьким, поэтому Катерина отказалась:

— Ну его к черту, спина болит, не в силу.

Но я уже научился мыть золото (правильно говорить — смывать в лотке, то есть отделять золото от породы: песка, гальки и мелкого шлифу), стал ходить один. За неделю намыл на 3 рубля. А на следующей неделе мне повезло. Иду по разрезу, то тут попробую, то там. Смотрю — нет ничего. Так несколько раз пробовал, все плохо — намывается с полдоли, с долю. Пошел дальше, вижу, лежат большие камни, один от одного на метр. Я попробовал между ними рыть, а там настоящий синий ил. Лежал он не толстым слоем, в 10 сантиметров всего, а под ним маслянистый песок. Я нагреб лоток и пошел смывать. Пробутарил скребком, смыл и глазам своим не верю: пестрят крупинки золота. Меня даже в жар бросило. Когда отмыл, то увидел, что кучка порядочная, с золотник будет. Так я смыл еще 4 лотка, а солнце уже закатывалось. Связал золото в узелок и запрятал в поясок шароваров. Забросал эту ямку камнями и землей и пошел домой.

Спал я в сарае около избы вместе с хозяйским мальчиком лет 12. Костей его звали. У хозяина были маленькие весы взвешивать золото. Я взял их, пошел в сарайчик, взвесил, оказалось 5 золотников. Я так обрадовался, что это все заметили и стали меня спрашивать:

— Как, Андрей, постарался?

— Да на 50 копеек намыл. Немного совсем, но и то хорошо.

А подвезло мне в самом деле очень хорошо. Правду я никому не сказал. Дней восемь я ходил на тот провальчик и намыл 75 золотников, но никому не говорил и не показывал.

 

 

Глава IV

Печальное происшествие

 

Был уже сентябрь, а мы пришли сюда в 1-ой половине августа. 1-го октября промывка золота на большой бутаре останавливается, и рабочих большинство увольняли, а желающих переводили на старательские работы, формировались артели человек по 6. Нас заставляли сдавать золотники по 3 руб. каждый и брать продукты по повышенным ценам.

За неделю до 1-го октября пришел к нам Подойницын посовещаться, как быть после 1 октября, и сказал:

— Я думаю, что надо остаться здесь на Верхнем Стане на золотничные работы, а на Амазар идти весной. А кроме того, я слышал, что Горное управление выгнало хищников, затребовало сотню казаков, оставили их на зимовку, и никого сейчас туда не допускают.

Вот когда пришло 1-ое октября, нас с Васильевым уволили. Он не захотел оставаться на Верхнем Стане и решил со своей хозяйкой перебраться на прииск Апрелково, там были родные Катерины. Она тоже намыла подходяще, ей, оказывается, попался провальчик еще вперед моего, поэтому она отказалась ходить со мной и перестала брать меня.

Павел мне предложил поехать с ним вместе, но я не согласился. Подойницын мне предложил остаться на Верхнем Стане, и если найдем хорошее золото, то не будем все отдавать, а будем сдавать хозяину столько, сколько нам надо на продукты и одежки. Я был в нерешительности дня два, хотел было уехать домой. У меня уже было рублей на 200 золота, но показалось мало, подумал, что надо рублей 1000, так как домишко у нас был ветхий и небольшой: 5х6 метров. И еще мне надо было обмундирование заводить. Казаки ведь служили на всем своем обмундировании: коня с седлом и шашкой — 120 руб., да мундир на себя — рублей 100. Подумал-подумал и решил, что надо остаться еще, подзаработать. И это было большой моей ошибкой. Надо было мне с намытым золотом ехать домой. Но меня охватила жажда на большие деньги.

Часть людей, артели две, оставили на разведку. Мне предлагали остаться, но я и здесь отказался, хотя можно было и на разведку остаться. Денег мне пришлось с конторы 35 рублей. Рассчитался с хозяином за квартиру, с Катериной за то, что стирала и готовила кушать, и у меня еще осталось 25 рублей. Пошел на почтовое отделение и перевел своим старикам 20 рублей.

И вот мы собрались: Подойницын, я, Юсупов, Магарин, Соловьев. Договорились с одним золотопромышленником работать у него. Он снабжает нас продуктами и инструментами, обязался давать продукты до тех пор, пока не найдем хорошее золото. Предоставил нам барак недалеко от Верхнего Стана, километра 3, и должен нас обслуживать медфельдшером в случае болезни или травмы бесплатно.

И так приступили к работе. В одном борту нашли небольшое содержание. Трое начали мыть лотками, а двое стали закладывать новые шурфы-ямы, глубокие, метров 5-6. Пока можно было выкидывать лопатами, рыли всяк свою яму. Я и Магарин на это дело были определены, а указания давал нам Подойницын. Они втроем намывали ползолотника, только на еду хватало. А когда наши вырыли ямы до 4-х метров в глубину, то пришлось ставить очеп (ворот), и таскали породу из ямы ведрами или лотками, с приделанными к ним ручками. На конце веревки деревянный крюк, спускали в яму 2 ведра, в одно Подойницын набрасывал породу, и пока мы вытягивали первое, он второе ведро набирал. Когда пустое ведро спускалось, он его отцеплял, а на крюк зацеплял ведро с породой.

Так и били эти ямы-шурфы, и что не пробьем — пусто, «глухарь» тогда называли. Так мы били весь октябрь и ноябрь, до половины декабря. И тут один шурф выпал удачный, с первых дней был не очень, но и то намывали по ползолотника на человека, а потом стали добывать по золотнику на человека и по два. Постепенно золото прибавлялось до 5-6 золотников, а перед Рождеством стали мыть уже по 15-20 золотников.

Яма у нас уже была глубиной метров 6, и по ней проходили талины (мерзлая земля). 24 декабря старого стиля, перед Рождеством, пришли на яму. Подойницын спустился первым, начал оббивать висячие камни, а Юсупов, Магарин и Соловьев наверху грели бут-камень, чтобы потом подогревать воду, в которой мы мыли породу. С вечера мы делали пожоги, чтобы не замерзала порода, а утром мы с Никифором спускались и очищали негодную породу, которую выкидывали, потом делали забивку и очищали золотоносную породу на полметра. Только тогда нагребали эту породу и подавали наверх, там наши товарищи мыли ее в зонтах.

Подойницын закричал мне:

— Спускайся, Андрей!

А я стою у огня и греюсь, и так мне неохота лезь в яму. Я говорю Магарину:

— Давай ты спускайся, а я помою, — а он мне:

— Ну ладно, только я после праздников полезу.

Я больше не стал его просить, подошел к яме, зацепился за крюк, и Магарин спустил меня вниз, а яма уже внутри была выгреблена метров на 6, посередине сбоку высунулась опупком тундра (дерн со льдом). Я ее постучал обухом кайлы, а она бунчит. Я и говорю:

— Дядя, тундра бунчит, может обвалиться.

Подойницын ответил:

— Я ее крепко стучал, она мерзлая, не отвалится, должна выдержать.

— А где мне начинать? — спросил я.

Он и говорит:

— Я начал с левого конца, а ты начинай с правого.

Я посмотрел, а там много было камня-валуна. Спрашиваю:

— А посредине можно начать работать?

Подойницын заворчал:

— Ну что ты лезешь с глупыми вопросами. Как будто в первый раз, что ли? Где тебе нравится, там и начинай. Что-то тебе вроде работать не хочется?

В середине были два больших камня-валуна. Я подошел, встал правой ногой на колено, на левую оперся туловищем, и только ударил два раза кайлом, как все зашумело и загрохотало... И что было потом, я ничего не помню...

Лишь спустя много дней Никифор мне рассказал, что мерзлота (тундра), которая висела, вся рухнула и завалила меня всего, а поскольку он был на краю, то его только немного ударило, но из памяти не вышибло. Он сразу закричал нашим товарищам:

— Спускайтесь скорее! Андрюшку завалило!

Остальные трое спустились в яму, сначала отрыли и вынули Никифора, а потом начали меня откапывать. Грунта на мне было около метра. Они вчетвером быстро меня очистили от земли и вытянули наверх. Они не знали: живой я или уже мертвый, но понесли в барак, который, к счастью, был недалеко, метров 100 от ямы.

Принесли в барак, положили на нары, а в бараке как раз фельдшер грелся. Он ходил с обходом через каждые два дня по артелям, не болеет ли кто-нибудь.

Фельдшер меня послушал и сказал:

— Он дышит! Сердце у него еще не замерзло, бьется, он еще живой!

И давай меня приводить в чувство: начал делать искусственное дыхание, растирать. И все остальные тоже помогали ему. Наконец, я открыл глаза, все мне показалось, как в тумане, и пошевелить ничем не могу.

Мне очень больно было спину и правое бедро, голова попала между двух камней, а на спину и бедро упала вся тяжесть. Фельдшер ощупал меня и сказал:

— У него переломлено бедро и выбит позвонок. Надо везти в больницу, за 15 километров, в Ивановку, на третий стан. Завтра я пришлю подводу, а вы его проводите, вот вам направление, но советую собрать хоть немного золота, тогда ему будет лучший уход. Я слыхал, что доктор любит подачки.

Золото у меня было, что я в Дмитровке намыл старательски, да артель еще дала 15 золотников, всего у меня собралось 90 золотников.

Фельдшер ушел домой. А моя братва начала гулять. К празднику у нас все уже было куплено: мясо, колбаса, масло, картофель и водки четверть (это 3 литра). Начали они веселиться, напились все, кроме Магарина. Водку он не пил, все время за мной ухаживал, а я лежу, как бревно, кроме рук ничем пошевелить не могу, да ноги немного сгибались в коленях. Мне дали стакан водки, я выпил, и боли немного утихли. Семен Магарин меня поворачивал, чтобы мне было не так больно. С его помощью ночь кое-как прокоротал.

Утром поднялась артель и стала опохмеляться. А Семен ушел на Верхний 3-й стан за подводой, кое-как добился у хозяина подводы. Приехал, положили сена в кошеву, постелили кое-какие тряпки, вынесли меня на руках, положили и поехали. Чуть где сани тряхнет, то начинается такая боль, что хоть кричи, но я стисну зубы и терплю.

Ночью, когда вся артель спала, я достал свое золото, отделил 3-ю часть и отдал Магарину, чтобы он, когда приедем в больницу, передал его доктору.

Ехали мы часа два. Приехали в Ивановку, расспросили, где больница. Магарин пошел и спросил у дежурного фельдшера: «Как быть?». Тот сказал, что врача нет на месте, а без его приказа не принимают больных:

— Надо идти вам к доктору на квартиру, а если есть чем смазать, то вручите, вот тогда будет дело, а то первый день Рождества, и он будет гулять, любит выпить.

Фельдшер рассказал Магарину, где живет доктор, а Семен был боевой парень, бывший солдат, он уже отслужил в армии, и сумел добиться личного свидания с доктором. Первым долгом вручил ему узелок с золотом (золотников 13) и попросил, чтобы поскорее прибыл в больницу и принял больного. Доктор согласился:

— Ладно, иди и скажи фельдшеру, чтобы принял больного и положил его на стол. Я сейчас приду.

Меня внесли в больницу, сняли старательскую одежду и надели больничное белье. Появился доктор. Он осмотрел внимательно и ощупал все мое тело. Оказалось, что вышиблена с места бедровая кость и вышиблены позвонки. Он стал вправлять все на место. Выправил спину, поставил позвонок на место и бедро. Боли были ужасные, я думал, что не вынесу, и мне придет смерть, но кое-как перенес я эти боли-муки. Окутали в гипс бедро и спину, замотали всего и положили на койку.

Я лежал, наверное, дней 20, если не больше. А потом, когда сняли гипс, не мог еще вставать недели 2. Но вот как-то утром пришел доктор и закричал на меня:

— А ну хватит тебе, Андрей, лежать, пора уже вставать! Давай, начинай ходить, время уже пришло.

Принесли костыли и подняли меня. С костылями я проходил дней 10. Потом уже начал ходить без костылей, но не мог еще выпрямить спину. А тут снова врач говорит мне:

— Я тебя выпишу домой, спина отойдет, через месяц выпрямится, через 2 месяца и работать уже можно.

А я ответил:

— Но сейчас-то я не могу работать. Родные у меня есть, но ехать мне далеко, один я не смогу. Оставьте меня еще на один месяц в больнице.

Врач ответил:

— А это меня не касается.

И ушел быстро из палаты. В палате лежали еще больные, у одного была сломана нога, он ходил в лубке, Семеном его звали. Семен сказал мне, что этот врач вымогает, и если есть у меня золото, нужно сунуть ему, тогда еще буду лежать. Я так и сделал. Пошел в уборную и разделил опять пополам то золото, что у меня было. Потом зашел в кабинет. У него никого не было из посетителей. Я вынул узелок с золотом и отдал врачу. Он кивнул мне головой и сказал:

— Ладно, продлю.

И доктор оставил меня, я еще с месяц пробыл в больнице. Всего я пролежал 3,5 месяца, в апреле числа 10 выписался. Доктор написал мне справку об истории моей болезни и сказал, что меня по этой справке не возьмут в армию.

— Береги ее. Когда будешь призываться, то на комиссии предъяви справку начальству, — сказал мне доктор на прощание.

Справку подписали двое врачей и поставили печать. Я, конечно, берег эту справку с надеждой, что меня не возьмут в армию. У меня уже до этого случая была мысль не ходить служить царю, потому что вращаясь среди работного люда, я наслышался много разговоров, особенно после кровавой расправы в 1905 году.

Когда я еще был в Оловянной на почте разносчиком телеграмм, то видел, как приезжал карательный отряд генерала Ренненкампфа. Он ехал с востока, и ему дана была власть от царя расстреливать на месте тех, кто против царя. Генерал ревностно выполнял этот приказ. В Оловянной тогда расстреляли девять деповских рабочих, очень многих пороли нагайками и шомполами. Еще тогда у меня и зародилась ненависть к царскому режиму.

 

 

Глава V

В поисках золота

 

Я нанял подводу за полтора золотника до Верхнего Стана. Когда приехали на Верхний Стан, возчик стал просить расчет. Я предложил пойти в лавку к китайцу, там и отвесить золото. Зашли к лавочнику, я рассчитался с возчиком, а потом спросил у китайца, почем он берет золото на деньги. Он говорит, что можно по 4 руб. 50 коп. Я продал ему остатки своего золота, его вытянуло на 70 руб., затем пошел на почту и 20 руб. перевел старикам в Улятуй, и потом пошел в барак к своим ребятам.

Итак, 11 апреля 1908 года я появился на Верхнем стане, где работала моя артель. Они все это время мыли хорошо, по 2-3 золотника на человека, когда я пришел в артель, то мыли уже только по 2-3 золотника на артель. Некоторые приоделись, а Магарин собрался домой ехать. Он водку не пил и накопил достаточно золота. Переводил деньги домой родителям, рублей 500 перевел, одежду хорошую завел: костюм, сапоги лакированные, рубашки и штаны малестиновые широкие. Я его спросил: «Сколько насобирал?». «Да с тысяченку, наверно», — ответил он мне. Но все это он сказал мне неверно. Об этом я узнал, когда закончились наши работы из-за того, что затопило яму. Мы пошли рассчитываться, я взял заборную книжку и подсчитал. Так у них за это время на каждого вышло по тысяче. Это было то, что они сдали хозяину. Но все золото наши работники не сдавали, оставляли и делили между собой. Так, наверно, Магарин собрал тысячи полторы.

А Подойницын и все остальные все пропивали. Одежду, правда, тоже завели хорошую, но денег в запасе или золота ни у кого не было.

Моему приезду все были рады и устроили хорошую гулянку, но я работать еще не мог, не разгибалась по-настоящему спина. Врач мне советовал тяжелую работу не делать с месяц. Так я заделался кашеваром, варил обед, ужин, дрова мне заготовляли.

Через месяц я окреп, спина выпрямилась, и боли перестали беспокоить. Я начал работать наверху у бутарки со скребком, туда-сюда породу двигал.

К середине мая наша яма совсем отказалась, не стало золота. Хотя еще мыли по полтора золотника на артель, но после того, как мыли 10-15 золотников, не стало никакого смысла работать, да и встал вопрос идти на Амазар.

Мы рассчитались с подрядчиком, дали ему инструмент, бутарку, получили с него 100 рублей денег, разделили между собой, кому сколько пришлось. Рассчитавшись, мои товарищи начали собираться идти на Амазар. Магарин собрался и уехал домой. Если бы со мной не случилась беда, я бы тоже уехал домой, но денег у меня было очень мало, и пришлось остаться еще добывать золото.

Мы наладили котомки и пошли впятером на Усть-Кару, а потом вниз по Шилке. На третий день мы пришли на старый Черно-Урюмский прииск.

Здесь было такое же положение, как и на Каре. Лет 30-40 назад Черный Урюм тоже гремел, было там богатое золото, и работали каторжные. А потом золото выработалось, и теперь работали частные золотопромышленники, держали продуктовые кладовые и инструмент. Старатели у них работали артелями, золото сдавали хозяину по 4 рубля за золотник.

Мы остановились ночевать. Подойницын успел поймать слух, что в Тиграчах один старый золотопромышленник Кропачев в отпадке Салоканит открыл хорошее золото и набирает рабочих. Мыть будут открытым способом. Подойницын начал нас уговаривать:

— Я знаю этого Кропачева. И он меня знает. Работал у него несколько раз. Место новое, можно все-таки надеяться на удачу, может быть, попадется богатое золото. Пойдемте, ребята, к нему. Он нас примет обязательно.

А по данным разведки золото здесь было не особенно богатое, от 2-х до 5-ти долей с пуда породы, золотоносный пласт толстый — полтора метра, и торфяная крыша около полутора метров, не очень много. И артель большинством решила идти к Кропачеву.

Ходу туда 4 дня. Мы взяли продуктов на 4 дня, навьючились и пошли по Черному Урюму. Шли тайгой, по тропе, продукты везли на лошадях, перешли Черный Урюм. Во время перехода особенных приключений не было. Ночевали у костра, это для меня было новым.

Стояли последние дни мая 1908 года. Ночи за Яблоневым хребтом были холодные. У нас имелись три топора и небольшая поперечная пила. Как остановимся на ночлег, один из нас начинает готовить ужин: чаще всего кипятили чай и пили с соленой кетой, было еще сало и масло. А остальные готовили дрова на ночь, выбирали сухой валежник, или сухорост, валили с корня топорами, двое поперечной пилой перепиливали их на дрова метра по два. Затем кряжи укладываются специальным образом в ночлежный костер, который горит всю ночь. Спать ложились ногами к огню, а туловище укрывали одежонкой, какая есть. В зимнее время кладутся два костра, один от другого на расстоянии в 5-6 метров, а между кострами спали. Мы обходились одним костром, хотя ночью было 1-2 градуса мороза. В лужах вода покрывалась ледком.

На 5 день прибыли в прииск Салакакит. Он был расположен на реке Тунгар, которая впадала в Олекму. Подошли прямо к конторе, у хозяина перед домом была сделана большая веранда, он сидел на этой веранде и пил чай. Мы остановились около кладовой, сбросили котомки и присели на них. Вышел хозяин:

— Подойницын, что ли? — спросил он.

— Да, — ответил Никифор, — я, барин. Как тут у вас можно на работу устроиться?

— На работу, пожалуйста, примем. Дадим делянку на двадцать сажен. Содержание неплохое: полторы доли в среднем. Шурфы не глубокие: полторы сажени. Инструментом обеспечим. Барак есть, места на вашу артель хватит, но золото будем принимать 3 рубля золотник. Бутару будем печатать. Вынутое золото будем ссыпать в специальный капсуль и тоже будем опечатывать. Уполномоченный артельщик сразу несет золото в контору и сдает приемщику. Приемщик взвешивает и записывает в заборную книжку, сколько принято золота. У нас уже есть 6 человек русских, вот вы соединяйтесь и работайте вместе. Назначайте артельщика. Кто-нибудь у вас есть грамотный?

— Есть, — ответил Подойницын, — разрешите выдать пока продуктов на нашу артель, а потом мы сговоримся с вашими людьми. Выберем артельщика, получим инструмент, подготовим его и приступим к работе.

Хозяин объявил стоимость продуктов, которые здесь были в 2 раза дороже, чем на амурской дороге, и дал распоряжение кладовщику. Так мы согласились на все условия хозяина. На первое время нам выписали хлеба, масла, гречневой крупы, чаю. Подойницын выпросил еще две бутылки водки за сговор, как это было положено на приисках.

А потом пошли в барак. Барак был большой, человек на пятнадцать. Подле стен по обе стороны нары для спанья, посередине два стола, в углу сложена плита. Там жили уже 6 человек, один с женой. Начали устраиваться. Трое пошли за мохом, а я с Подойницыным остались готовить ужин. Отварили кеты, приготовили кашу и чай. Тут пришли наши товарищи с мохом, мы наладили каждый себе постель и уселись ужинать.

Пригласили за стол остальных шестерых рабочих, выпили две бутылки водки. Показалось мало, сходили, принесли еще две бутылки. Так обновили барак и отметили новое знакомство. Когда поели, то стали совещаться о том, кого бы нам выбрать артельщиком. Как грамотного, Подойницын предложил меня, но я долго не соглашался, потому что у меня еще не было настоящего опыта в работе. Выбрали Подойницына (он отвечал за распорядок и распределение работ), а меня его помощником, чтобы вести забор продуктов: кому, что и сколько, да вести записи по расчетам.

Затем пошли в контору, чтобы оформиться по-настоящему и получить инструмент. Книжку хозяин все-таки выписал на меня, и я, как артельщик, получил кайлы, лопаты, ломы, кувалды, тачки.

На следующий день мы подгоняли инструмент: насаживали черенки, вострили лопаты, колеса к тачкам приделывали, а Подойницын получил участок, где будем срывать торф. Налаживались мы дня два. Делянку нам отвел сам хозяин, тут проходила линия разведочных шурфов, и кучки проб еще сохранились. Мы взяли пробы, смыли эти кучки и завесили отмытое золото. В среднем вышло две с половиной доли с пуда породы. Это значило, что с кубической сажени должны будем намывать 17 золотников. По этим расчетам заработок предвиделся средний: рублей 200-300 на человека предполагалось намыть за лето, но львиная доля заработка оставалась хозяину за продукты.

Хозяев, кстати, было двое: братья Кропачевы Петр Федорович и Карп Федорович. У Петра пятеро детей, все учились в Нерчинске в гимназии, а у Карпа детей не было, и выпивать он любил подходяще. Отец их Федор был еще живой, ходил с палочкой, Никифор Подойницын звал его при разговоре барином. В свое время Федор Кропачев был горно-статским советником кабинета Его Величества и получал теперь пенсию от кабинета 100 рублей каждый месяц.

Кроме нас уже работали китайцы — 120 человек, 10 артелей по 15 и 12 человек.

В нашу артель тоже набралось 12 человек. На второй день мы вышли на работу и начали срывать торф. Сверху была тундра: немного дерн, а дальше шел плывун. Били кайлами вручную. Я и еще один молодой солдат Курской губернии, недавно уволенный с армии, звали его Николаем, стали тачки гонять по деревянным настилам из досок, отвозить грунт в сторону метров за 50.

Приискательские тачки немного меньше железнодорожных, и конструкция их была более усовершенствованной: они не висли на руках. Колесики деревянные, но окованы полосовым железом. Ось в колесико забивалась намертво, а в оглобли вдалбливались стальные подшипники. От этого тачки на ходу были легкие, и пока брали верхние слои, то было их не тяжело катать. Правда, со временем разрез углубился, покаты опустились ниже, и катать в гору стало труднее. Но я на Амурской дороге все-таки научился катать тачки и здесь быстро приспособился: не падал и не съезжал с доски.

А у Николая как-то все не ладилось, может, ему его рост мешал. Он был высокий, около двух метров, и все время съезжал с доски, падал. Пока разрез был неглубокий, то все сходило благополучно. А когда сняли торфы и дошли до золотоносного пласта (углубились на 2,5 метра), то на выезде получалось крутовато, хотя тут положили еще две доски.

В первый день, как начали мыть песок, я провез первую тачку золотоносной породы благополучно. А потом Николай повез свою тачку, и при выезде она у него съехала с доски, полетела вниз и потянула его за собой. Николай упал на землю почему-то впереди тачки, и она навалилась ему на ноги. У него левая нога вывихнулась в колене, но перелома не получилось. Забойщики подскочили к нему, освободили из-под тачки, стали подымать, а он закричал, не может встать на ноги. Взяли его вчетвером, вынесли на борт. Николай кричит:

— Больно! Нога сломана!

У китайцев был лекарь, побежали за ним в барак, привели его. Лекарь ощупал, сказал, что перелома нет, а нога вывихнута, и давай ее сразу выправлять. Позвал своих китайцев: двоих заставил руки держать, а одного правую ногу, а сам стал выправлять левую ногу. Ох, как бедный Николай кричал, так я от жалости даже заплакал. Потом, когда я был в 1914 году на фронте, в боях, где ранило и калечило солдат, и то такого крика я не слышал, как орал мой товарищ, когда ему вправлял ногу китаец. Операция длилась не больше 10 минут. Ногу вправили, затем лекарь наложил из бересты лубки и крепко забинтовал. Тут уж Николай успокоился. Китаец велел унести его в барак, положить на нары, и сказал не вставать 5 дней.

На пятый день китаец пришел, снял лубки, поднял Николая на ноги и провел его немного, потом снова положил и сказал, чтобы ему сделали костыль, чтобы Николай походил с костылем с неделю, не делая упор на больную ногу. Но Николай проходил с костылем всего 4 дня и стал опираться на поврежденную ногу. Чувствует, что терпимо, бросил костыль, отдохнул еще 2 дня и вышел на работу. Конечно, тачки катать его уже не поставили, а определили на бутару ворочать гальку и сгребать ее.

Торф мы вскрывали весь май и до половины июня. Наконец стали попадаться камни, пошли галька и песок. Но уже подтаивало. Числа 15 июня начали мыть, бутару поставили с завалочной колодой. Она была 5 метров длиной и 60 см шириной, а внутри, на дне, настлано сукно, поверх сукна лежали грохота — листовое железо толщиной в сантиметр, в котором были сделаны дыры диаметром в 2 см. В колоду была подведена вода. Породу валили в колоду с тачек, а рядом стояли двое с гребнями железными и растирали породу. Грохота сверху заложены задвижкой из полосового железа и закрыты на замок с печатью, чтобы рабочие не могли смывать золото на сторону, или попросту воровать.

Начали мы мыть породу. С неделю намывали 5-6 золотников на артель. А потом пошло по 10-12 золотников. Ниже нас работали китайские артели. Они намывали по 30-40 золотников, и даже по 50-60. То, что мы зарабатывали, было очень мало. Золото 92-ой пробы стоило 4 руб. 80 коп., иногда 5 руб. Китайцы давали немного дороже: 5-6 руб. за золотник. Если бы мы мыли золото, как китайцы, то еще было бы ничего, а у нас получалось лишь по одному золотнику на человека, которого только-только хватало на пропитание. Нашей артели надо было еще отработать те продукты, которые мы брали в долг за эти полтора месяца, да еще за пользование инструментом.

Настроение у всех было унылое.

Так мы работали до 1 августа, перемыли весь вскрытый песок и только-только отработали долг. Начали вскрывать еще в другую сторону. Там пробы показали, что есть подходящее золотишко. Я и Подойницын пробовали, смывали.

И тут появились орочены с Тунгура, которые покупали продукты, и кое-что рассказали: по Тунгару реке ниже Черемной, дней 5 или 6 отсюда хода, на косе хищники нашли богатое золото и моют там по фунту золота на артель. Мои товарищи заволновались, стали снова собираться в дорогу.

Сначала засобирались двое пожилых приискателя. Они стали подговаривать меня и Николая, дескать, тут мы ничего не заработаем, а там за месяц все оправдаем и поедем на Русь. Николай согласился и давай меня сговаривать. Я колебался, наверно, дня четыре. Подойницын не советовал мне идти туда. Он убеждал меня, что в новой вскрышке будет хорошее золото, и мы заработаем.

Но соблазн намывать фунт в день был велик, и я согласился. Мы стали рассчитываться. Когда получили расчет, то я получил 70 рублей денег, остальным моим товарищам по 5-10 рублей, потому что выпивали подходяще, а Николай проболел целый месяц.

Мы набрали продуктов и инструмент. Орочены говорили, что до нужного места пять дней ходу, но мы взяли на всякий случай продуктов на 8 дней, и 15 августа 1909 года навьючили на себя котомки и двинулись в поход.

Нам нужно было спуститься по Салакакиту вниз, выйти на реку Желдачи и по ней спуститься к Тунгуру. Затем сделать плот и плыть вниз по Тунгуру до косы, где мыли богатое золото.

И вот пошли. Тропы нет, а в сивирах и в падях мох столетиями растет. Местами его толщина достигала полметра. Ступишь, он как подушка под ногами удавливается, и идешь, как по снегу, ноги надо подымать высоко. Бредешь так, а на спине котомка пуда полтора так укачивает, что я первый же вечер на ночлеге раскаивался, что пошел на такой риск, и предложил Николаю вернуться, но он не согласился:

— Раз уж решились идти, то пойдем, а то будем потом раскаиваться, да и товарищей совестно. Надо было сразу отказываться.

Так мы начали горе мыкать, а тут еще мошка, овод покою не дают. Днем идем, пот заливает лицо. И проклятая мошка лезет в глаза, сеток ни у кого не было. На второй день к вечеру вышли на Тунгар. Подыскали сухостой и начали валить лес для плота.

Свалили бревен 30 длиной метров 8, давай таскать их к берегу волоком веревкой. До самой темноты таскали, поужинали и легли спать. Утром встали, как только рассвело, и начали сплачивать бревна. Пожилые наши товарищи знали хорошо, как плотить, и мы быстро сделали плот. Вытесали 2 длинных весла метров по 6, приспособили их на кобылины, одно впереди, а другое сзади. Натаскали дерну на середину плота и насыпали земли. На этом месте развели огонь, заготовили тонких дров, погрузили свои манатки и отчалили.

Как только поплыли, сразу начали готовить завтрак, а двое встали на весла. Они рулили на поворотах, чтобы в берег не уткнуться, и все рады-веселы, что теперь не надо идти и тащить на себе котомку. Но только недолго было этой радости. Пока сварили завтрак и поели, слышим: впереди шум, русло реки подходило к горе вплотную. Старики говорят, что надо прибиться к берегу и сходить посмотреть, можно ли проплыть, а то утопим продукты — что тогда будем делать? С голоду помирать?

Причалили к берегу. Пошли наши старики на разведку и оказалось, что впереди перекат метров на сто, камни-валуны торчали из воды, об них мог разбиться плот. Решили все снять с плота и провести его один. На плоту остались я и еще один старик, Яковом его звали, а мы все его звали дядей Яшей. Он встал на заднее весло, а меня поставил вперед и стал мне командовать, то вправо, то влево, а быстрина такая, что дух захватывает. На выходе налетели на камень, и наш плот разбило на части. Я остался на 2-х бревнах, меня забросило на камень, а дядя Яша слетел в воду, и его тоже выбросило на большой камень.

Когда подошли наши товарищи, то спасли нас с помощью веревки: забросив нам один конец, обмотались по груди, одной рукой держишься за веревку, а другой возьмешь палку и спускаешься в воду. Вода не скрывала человека, но очень быстро сбивала с ног. Так нас и повытягивали на берег.

Развели огонь, начали сушиться, а товарищи пошли за остальными котомками. Решили плот не делать, а идти пешком до реки Бухты. Она должна была впадать с правой стороны реки. Пошли, придерживаясь вдоль русла Тунгара, а он виляет, кривляет, и мы почти топчемся на одном месте. Утром заметили, у какой горы ночевали, целый день идем до вечера, остановимся на ночлег, смотрим: да вон та гора, не больше 10 верст, а по ходу знаем, что прошли верст 30.

Вместо пяти дней мы дошли до бухты на восьмой, и продукты наши почти кончились. Мы решили опять сделать плот. Подыскали сушник, начали валить лес для плота, хотя был уже вечер. Пока не нарубили бревен на плот, не легли спать. А утром, чуть стало светло, начали таскать бревна и сплачивать.

К восходу солнца наш плот уже был готов. Мы сложили свои вещицы и стали выводить плот на Тунгар. Долина его в этом месте верст 10, горы на другой стороне чуть видны. Русло большое, перекатов нет, несет спокойно. Вскипятили чайку, кое у кого нашлись крошки хлеба, съели их, попили чай и плывем.

Проплыли 2 дня, уже голодные. Соль, правда, была. Вскипятим воду, посолим ее и пьем.

Вот видим, что Тунгар подходит вплотную к скале. Дядя Яша говорит:

— Давайте, ребята, пристанем к берегу и посмотрим. Тут должны быть следы: если есть там люди, то продукты же им нужно возить.

Так и сделали: пристали, выбрались на гору, она оказалась невысокая, а на верху было плоскогорье, и мы сразу наткнулись на конские следы. По следам увидели, что вниз прошли три лошади, а рядом были другие следы, посвежее, и в обратном направлении. Значит, эти же три лошади прошли неделю тому назад.

Вернулись на плот и стали совещаться, что делать: плыть дальше или вернуться. Дядя Яша говорит:

— Дальше плыть рискованно. Если там нет никого, были, поработали и ушли. Поэтому, пока есть еще силы, надо вернуться на Бухту. Там есть люди и продукты, и мы не пропадем.

На этом и решили. Собрали свои пожитки, одежонку, а инструмент, кроме топора, бросили сразу. Котомки за плечи, поднялись снова на гору, нашли обратные следы и пошли по ним. Через полдня мы набрели на их ночлег и по лежанкам определили, что их было 7 человек. Тут мы уже точно удостоверились, что там, куда плыли, никого нет.

На следующий день, когда вышли на кочковатую марь, то потеряли следы, и пришлось идти наобум, держа направление на юг. На пятый день голодовки мы вышли на горную тропу, которая шла вверх по Бухте, но силы наши стали истощаться. Ход замедлился, стали делать частые остановки. Старики наши еле плетутся, котомки их мы с Николаем взяли себе и духом не падаем. Все-таки уверены, что эта тропа приведет нас к жилому месту.

Особенно тяжело стало на 6 день, а на 7 день старики до обеда еще кое-как плелись, в обед легли отдыхать, полежали с час, и мы говорим:

— Ну, вставайте, пойдем.

А дядя Яша говорит:

— Нет сил идти. Идите вы, может быть, дотянете до стана, тогда пришлете кого-нибудь с хлебом.

Так они и остались лежать. Мы принесли им хвороста сухого, а спички у них были. Мы же пошли вперед.

Солнце спустилось за гору, и тропа стала торнее. Вдруг я услышал собачий лай, остановил Николая и говорю:

— Слушай, собаки лают.

Он тоже прислушался и ответил:

— Да, лают.

Собрали мы свои последние силы и кое-как потащились дальше. Лай собачий становился все слышнее и слышнее, а у нас нет сил идти. Посидим немного, отдохнем и опять идем. Если бы днем, то можно было бы увидеть постройки, а тут и ничего не видно.

Все-таки часа в 2 ночи мы добрели. Собаки лаяли, привязанные к амбарам. Это была кладовая, а напротив — небольшой домик. Мы свернули к этому дому, постучали и услышали голос:

— Кто такой, что надо?

Мы отвечаем:

— Мы из тайги и идем голодные, пустите ночевать.

Тогда открылась дверь, вышел старик, еще раз спросил, откуда мы идем.

— С Тунгара.

Он отвечает:

— С Тунгара недавно прошли 7 человек, а вы откуда взялись?

Мы ему вкратце рассказали нашу историю, что мы семеро суток ничего не ели, и двое у нас не могли уже идти, остались в тайге. Он завел нас в избу, разбудил свою старуху.

— Ставь, бабка, самовар. Надо отхаживать людей, они голодные, не ели уже 7 суток.

А сам пошел к хозяину и рассказал все о нас. Хозяин пришел в избушку. Тут у них была пекарня, пекли хлеб приискателям. Хозяин посмотрел на меня и говорит:

— Да ты не с Оловянной?

— Да, с Оловянной.

— Ты у Герасимова работал?

— Да, я у него работал, мусор подметал. А вы, Василий Яковлевич, на товарном дворе кладовщиком были.

— Верно говоришь, а потом я приехал на Амазар и вот попал сюда заведующим складом.

Я ему говорю:

— У нас остались там два товарища, обессилели. Как бы отправить им хлеба? Мы вам заплатим.

— Ладно, тут есть лошади, за ними съездят.

Повел нас к себе на квартиру, там у него уже хозяйка самовар кипятит. Он посадил нас за стол. Я посмотрел, а хлеба нет:

— Василий Яковлевич, дайте хлеба, покормите, пожалуйста.

А он налил нам по рюмке красного вина, попросил выпить, и дал по кусочку хлеба, грамм по 50. И по кусочку кеты. Потом налил нам по стакану чаю с сахаром. Мы выпили и разомлели, нас потянуло на сон. Его жена что-то постелила нам на пол, мы моментально уснули и проспали чуть ли не до обеда.

Утром привезли наших стариков, тоже немного покормили и уложили спать, а когда выспались, нам сварили на пекарне суп мясной из сохатины. Пришел Василий Яковлевич. Он принес пол-литра водки, налил по 100 грамм, мы выпили, закусили по кусочку мяса и съели по тарелке супа.

Я уже понял, что нам много сразу есть нельзя. И так мы постепенно откормились, а потом мы рассчитались с хозяином за лошадей и продукты. Николай пошел на Русь, потому что его год подлежал призыву в армию, а мы остались работать здесь, на Бухте.

По Бухте были тоже старые прииски. Богатое золото смыли, а потом отдавали подрядчикам-золотопромышленникам, которые должны были сдать определенное количество золота в Горное управление Кабинета Его Величества. Подрядчики привозили нам продукты, товары, водку, все это продавали по двойной и тройной цене, а золото принимали по 4 рубля золотник.

Артели мыли кто где хочет. Вот и мы решили поискать здесь золото и стали бить ямы в Павлиновке, в 6 верстах от того стана, куда мы вышли из тайги. К нам пристали еще два старика, тамошние старожилы. Одного звали Иван Васильевич. Ему было 85 лет, и он 25 лет отбыл каторги за политику, а другого звали Иван Иванович, он тоже отбыл 20 лет каторги — за убийство помещика. Хотя он считался уголовником, но убийство произошло на политической почве. Таких могучих стариков я еще не встречал. Особенно Иван Васильевич поражал нас своей силой.

Сначала они виду не подавали, что знакомы с политикой, а когда мы вместе поработали с месяц, и они узнали нас получше, а мы их, тогда пошли у нас откровенные разговоры. Иван Васильевич обратил внимание на меня, выспросил, откуда я и из кого происхожу. Как-то в субботу все пошли на главный стан помыться в бане и оттуда захватить продуктов.

После бани взяли 2 бутылки водки, выпили и разговорились. Вдруг Иван Васильевич говорит мне:

— Вот пойдешь ты, Андрей, в армию, и вдруг заварится такое, что было в 1905 году. Как ты тогда поступишь? Будешь хлестать рабочих нагайками и стрелять в них? Ты же казак?

Я ему ответил:

— Меня, наверно, не признают годным к службе. Вот удостоверение от врача с Ивановки.

Иван Васильевич прочитал и сказал:

— Все твои болячки зарубцуются и заживут, так что это удостоверение тебе может не помочь.

— Тогда я уйду в тайгу и буду хищничать по золоту, а в армию все равно не пойду.

— Да, так, конечно, можно сделать, но пользы для общества от этого будет мало, надо бы что-то другое придумать.

После этого разговора мы с ним крепко сдружились. Он рассказал, что родом с Ярославской губернии, описал свою жизнь до каторги и как каторгу отбывал. Иван Васильевич был очень крупный и сильный. Когда я с ним здоровался, то руку сжимал, как железными тисками. Грунт выкидывал из шурфов глубиной больше 5 метров. Водки выпивал очень много, но пьяным его никто никогда не видел. Никогда ни с кем не грубил, но не допускал драк, дебоширства. При нем все дебоширы вели себя скромно. Если Иван Васильевич заходил в пивную или в барак, то прекращалась всякая ругань и драка.

Спустя дней двадцать, как мы пришли на Бухту, приехал из Могочи урядник. Его прислал пристав описать и опечатать кладовую Шварца за то, что он не сдал в Горное управление арендную плату: три фунта золота. Урядник пригласил меня и еще двух рабочих, как понятых, присутствовать при описи товаров. Мы помогали ему три дня, пока он все описал. До того, как опечатать кладовую, урядник велел отложить на месяц продуктов на всех рабочих, и через месяц обещал приехать.

Мне тут пришла мысль попросить его, чтобы он выписал мне новый отпускной билет из Улятуя, срок старого уже вышел. Дал ему еще 15 рублей перевести родителям. Он записал мой адрес и уехал.

Через месяц урядник действительно приехал снова, привез мне билет на 6 месяцев и снял печать с кладовой, потому что Шварц уплатил арендную плату.

А наши золотоискательские дела были невеселые. Сколько мы ни били ям, шурфов, а хорошего золота так и не находилось. Мыли только на продукты. А в Салакаките у Кропачева, где остался Подойницын с артелью, даже пьяницы заработали по 300 рублей, а которые не пили, получили по 600 рублей чистыми. Это мне рассказал Подойницын, когда я с ним увиделся через 2 года в Зилово.

В ноябре я с одним товарищем Сергеем сходил еще раз на Тунгар, и мы добрались до той косы, куда не смогли добраться в первый раз. На этот раз мы пошли по притоку Тунгара, реке Черемной, которая текла почти параллельно с Бухтой. Версты две выше устья Черемной находилась эта коса.

В головке косы пробили шурф, попробовали: получилось две доли с лотка, но это для нас было неподходяще. Мы ушли обратно в Бухту и потеряли на это дело 2 недели: 6 дней в один конец ходу и 6 обратно, 3 дня на месте пробыли.

Оказалось, что Тунгар перед косой делал большой кривун и подмывал берег, а там мы пробовали, содержание золота было четверть доли с лотка. Каждую весну со дна реки намывалось на косу золото, так что через 2-3 года на этой косе можно мыть хорошее золото на одну артель. Еврацкий знал раньше про эту косу, потому что он в той местности бродил уже много лет. Он приходил с артелью, помыли 2 недели, намыли 5 фунтов, а когда кончилось подходящее содержание золота, то ушли, а орочены раздули про это и приврали, чего не было. Мы, простаки, поверили, не разузнали как следует все, пошли и чуть с голоду не подохли.

Недалеко от косы жил на Тунгаре один человек, Василием его звали. Он загородил подледный заездок через реку и ловил рыбу. И так много лет там жил: осенью охотился, белковал, летом рыбу ловил заездком. Пока не похолодает, держал рыбу в садке, а как пойдут холода, морозил ее и складывал, пока не кончался подледный лов. Затем выезжал на ближайшие промыслы и продавал там подрядчикам. Те высылали оленей или лошадей, увозили рыбу, а Василий получал денежки, выезжал в жилое место, в Сретенск или Нерченск, и гулял в свое удовольствие, пока все не прогуливал, а потом снова возвращался в тайгу и принимался за свои занятия. Так и жил один, ни с кем не дружил и никого не брал вместе ловить рыбу. А какой был скряга! Когда мы пришли к нему, у него рыбы было наловлено, наверно, пудов сто, полный амбарчик. Попросили у него рыбы, он принес 5 налимов и запросил за них 1 рубль, по 20 коп. штука. Сергей уже хотел бросить ему этих налимов, но я уговорил Сергея не ругаться и отдал Василию рубль, потому что три дня мы жили и ночевали у него.

Днем уходили на косу, оставались там целый день, ведь смыть один лоток породы в зимнее время очень хлопотно. Сначала надо наложить пожог, чтобы оттаяла порода, затем натаять воды. Для этого долбили лед, складывали его в кучу, возле ледовой кучи раскладывали костер, а пониже выдалбливали небольшую ямку-зонт, от костра пробивали к зонту канавку. Лед от огня тает, и вода бежит по канавке в зонт. Эту воду надо было еще согреть. Раскладывали костер ряда в два или три, а на дрова ложили кучу камней. Все это называлось бут. Когда бут нагреется, и камни раскалятся докрасна, бросаешь их в зонт, вода в нем нагревается. Вот в этой горячей воде и промываешь породу лотком.

Так зимой мыли золото, и хотя для пробы немного надо было смыть, несколько лотков, но пока не нагреешь воду, ничего не смоешь. Мы покопались 3 дня на косе и вернулись на Бухту с пустыми руками, но зато раскрыли всю тайну, узнали всю правду и выбросили из головы думки о богатом золоте на косе.

После возвращения начали рыть ямы. Золото по Бухте было кочковое, вот попадется кочка с золотом, а рядом нет ничего, или есть, но тонкий пласт и слабое содержание. Только в апреле нам попалась одна яма, с которой стали мыть по половине золотника на человека в день, зарабатывали по 2 рубля. Рубль уходил на питание, а рубль оставался на одежонку. Все пообносились, и к Пасхе каждому хотелось завести обновку: кому рубаху, кому штаны.

А у меня была своя забота. В казачестве призыв проходил весной, в мае месяце, а перед призывом был смотр всего снаряжения, все ли в исправности. Поскольку уже шел 1910 год, то мне этой весной надо было быть на комиссии, но покупать казацкое снаряжение мне было не на что. Иван Васильевич заметил мой удрученный вид и спросил, о чем я все время думаю. Я ему рассказал:

— В мае мне нужно явиться на призывную комиссию, и вот не знаю, как быть: ехать мне или нет, поможет ли мне моя справка.

Он ответил:

— Поможет или не поможет, но я советую тебе ехать, и службы ты не бойся. Иди, служи, но только не забывай рабочий класс и будь на его стороне. Тогда будет больше пользы от тебя для общего народного дела, и ты, Андрей, доживешь до того времени, когда царя все равно свергнут.

По его совету я подкапливал деньги. У меня собралось 30 рублей, и артель мне дала еще 4 золотника.

В первых числах мая я собрался выходить на Русь. Идти предстояло пешком 5 дней до Соболино на Шилке, а оттуда на пароходе. Дорогу мне рассказали, куда и как идти, где заходить на промыслы, а куда совсем не велели заходить, потому что там за один золотник на тот свет могли отправить.

На одном промысле подрядчиком был китаец, и все рабочие китайцы, среди них были хунхузы. Много они поубивали нашего брата-хищников, которые шли из-за Яблоневого хребта. Хунхузы не различали, есть ли у них золото или нет. Таких случаев было много, я строго держался наказа Ивана Васильевича и опасные места обходил тайгой, тропой там не шел, вышел благополучно в Соболино.

Пришел на пристань и стал дожидаться парохода. На второй день сел на пароход, за билет заплатил 10 рублей. До Сретенска мы плыли дня три, против течения. В то время пароходы шли медленно, около 5 км в час. Сретенск стоит на правом берегу Шилки, а железнодорожный вокзал на левом. Я переехал на пароме на тот берег, пошел на вокзал. Тут пришлось ждать почти сутки пассажирского в Читу. На второй день пришел товаропассажирский поезд, я купил за 5 рублей билет до Оловянной с пересадкой в Карымской, и у меня осталось всего 25 рублей. Те 4 золотника я продал в Сретенске китайцам по 5 руб. золотник.

В поезде я встретил фельдшера, он служил у нас в Улятуе и приезжал в Сретенск за медикаментами. От него я узнал, что моего отца уже нет в живых, он умер от воспаления легких в конце 1909 года. Мне было очень жаль отца и обидно за себя, что не похоронил его. И в то же время еще сильнее возненавидел царский режим, даже хотел было вернуться обратно. Фельдшер увидел, что я сильно взволнован, стал уговаривать меня. Дал мне книжку и сказал:

— Лезь на верхнюю полку и читай.

А книжка была про учение Карла Маркса. Я очень ею заинтересовался, всю дорогу до Оловянной читал.

Так я проскитался с одного прииска на другой целых четыре года, но разбогатеть мне не удалось.

 

 

Глава VI

Дезертирство

 

Когда я приехал на станцию Оловянная, то денег у меня осталось всего 25 руб. Надо было взять себе брюки, гимнастерку и фуражку казачью, а то на мне вся одежда была приискательская: широкие плисовые верхние штаны, пиджачок, кепка. Я приоделся, взял сестренке Маше ситцу на платье и платок, и осталось у меня всего лишь 5 руб. Брату не стал ничего брать.

От Оловянной до Улятуя — 60 км. Можно было бы мне уехать с почтой, но я решил идти пешком. Котомочка у меня была небольшая, да и решил поменьше показываться знакомым, потому не пошел даже через казачьи выселки (их по дороге было три), а пошел через тунгусский поселок Бырку, где не было родни и знакомых. Было совестно людей идти с котомкой за плечами, возможно, ребятишки будут кричать: «Смотрите, вон бродяга идет!».

На этой дороге я чувствовал себя спокойно.

В Бырку зашел в крайнюю избу, спросил молока у одной хозяйки. Она принесла горшочек с литр, а хлеб был у меня свой, купил его еще в Оловянной. Поел хлеба с молоком и пошел, не торопясь, с тем расчетом, чтобы в Улятуй прийти в полночь, чтобы никто меня не увидел. По дороге еще поспал в двух местах часа по полтора и, как намечал, в Улятуй пришел в полночь. Из знакомых никто мне не попался и никто меня не видел.

Подошел к своему дому, зашел в ограду и увидел перед амбаром брата с каким-то парнем. Они меня не заметили, а я пошел в избу, открыл дверь и тихонько заглянул внутрь. Мать спала на ленивке около печи. Я снял котомку и негромко стал звать ее. Она сразу проснулась и говорит: «Он там, перед амбаром, иди туда». А я уже со со слезами на глазах говорю ей: «Мама, мама, это я, Андрей». Она подскочила и повисла у меня на шее, заплакала, и нараспев говорит: «А отца-то нет!». И давай мы оба плакать и рыдать. Егор, соседский парень, услышал и позвал брата, сказав ему: «Иди к матери. Она что-то плачет». Заскочил брат в избу, зажег лампу и увидел, что мама висит на мне, обхватив меня обеими руками, а я ее крепко обнимаю. Он нас стал уговаривать, чтобы мы успокоились. Наконец мать пошла ставить самовар.

Мне рассказали, как заболел отец. Он выскочил потный на двор, его просквозило ветром, приключилось воспаление легких. Потом, вижу, брат шепчется о чем-то с Егором, где бы достать бутылку водки, а денег у них нет. Я понял все это, дал брату рубль. Отправили Егора. Не успел самовар вскипеть, а Егор уже приносит полторы бутылки водки. У меня было немного колбасы и сала. Порезали ее, распили водку вчетвером. Я отдал матери гостинцы, она, конечно, была очень рада и встрече со мной, и гостинцам. Но они еще не знали, что это было все, заработанное мною за 4 года.

Брату показалось мало выпивки, но я маленько представился, что меня развезло, и повалился спать на лавку. Так больше никто и не пошел за водкой, а утром день был будничный, и брат с Егором на спарках поехали сеять гречиху и боронить.

Мы с матерью пошли к сестре Дарье. У нее в то время было уже трое своих ребят, все мальчики: Семен, Степан, Илья, и дочка Ирина, да неродных 4, всего 10 человек. Дарье надо было одной всех обслужить, хотя жила ее семья исправно, в достатке. Ребята уже подросли, 4 своих работников. Муж Дарьи уже сам ни за что не брался, все полевые работы выполняли его дети: Роман со своими сестрами Матреной, Ниной и Аксиньей. Мачеху свою они уважали, слушались ее и звали мамой. Помогали ей водиться с маленькими. Плохо только было то, что сам зять Семен Петрович выпивал часто. Сестру очень утруждало, что он приводил нежданно-негаданно ночью гостей и заставлял ее варить, жарить на всех, пока все не нагуляются. Самой не разрешал уходить, приказывал находиться всю ночь тут же с гостями, угощать их, кипятить самовар. Этим Семен Петрович сильно изматывал ее. А потом у Дарьи открылась женская болезнь, а врачей не было. Был фельдшер, и он давал направление в областной город Читу, но муж на все эти болезни не обращал даже внимания. Дарья очень исхудала и как-то потухла.

Затем пришлось сходить в станичное правление, стать на учет, и атаман приказал призывникам являться каждый день на площадь, где нас начали обучать пешему строю. Заставили нас изучать титулование царя с царицей и вообще всего начальства, как с ними здороваться. Занимались мы с утра до обеда.

Приемная комиссия приехала через неделю, свита в 6 человек: подполковник Буклемешев, его адъютант, 2-е его заместителей, 2 врача. Запасные казаки со всех поселков собирались в Улятуй. Здесь комиссия устраивала им смотр: их лошадей и их обмундирование, чтобы было все в исправности, в любой момент быть готовыми выступить в поход. Запасные казаки состояли на службе до 40 лет, и до этого возраста они должны были проходить такие смотры. После 40-летнего возраста казаки освобождались от смотров, но в боевой готовности находились еще 5 лет, и потом снимались с учета. Вот так служили казаки военную службу: на всем своем обмундировании, на своем коне с седлом и шашкой; только винтовка выдавалась государством, а срок службы был 4 года.

Я снес товар на гимнастерку к портному. Сшили ее, к брюкам лампасы пришили, больше пока ничего не требовалось. Мне, конечно, не хотелось идти служить, и я надеялся на справку из госпиталя, где лежал полтора месяца, поправлялся после того, как меня завалило в яме землей. Тогда врач мне написал официальную справку, что у меня был перелом бедровой кости и вышиблен с места позвонок. В справке была указана рекомендация, что к воинской службе я не годен.

В первый же день нам делали освидетельствование: раздевали до нага, мерили рост, грудь, а затем врач спрашивал, на что жалуемся.

И надо было мне хотя бы немного прихрамывать. Об этом мне сказал уже после времени врач, который был на комиссии. Надоумил он меня, но уже было поздно. А дело было вот как: когда я зашел на комиссию, то сразу эту справку подал врачу. Он прочитал ее, а потом говорит мне: «А ну немного пройдите по комнате». Я пошел, а он спрашивает комиссию: «Кто-нибудь что-нибудь замечает?». Комиссия в один голос: «Нет, ничего не замечаем». Врач стал щупать и давить позвонок, и я вместо того, чтобы охать, удержался и молча перенес боль. Врач спрашивает: «Ну как, больно тебе?», я же ответил: «Нет, не больно». Тогда он повернулся к комиссии и доложил: «У него все в порядке, я ничего не нахожу». Конечно же, комиссия вынесла приговор: «Все, к службе годен. Иди, одевайся». Вот так вот я сам все проворонил. Поэтому мне и справка не помогла.

Другие новобранцы были поумнее. Один мой товарищ Медведев купил осьмушку махорки, высыпал ее в горячую воду, попарил и выпил этого табака. У него получилось сильное биение сердца. Какую у него болезнь нашли, не знаю, но его признали негодным и выдали «белый билет».

Меня же признали годным к военной службе, и мне срочно надо было заводить обмундирование, а денег у меня осталось всего 2 рубля.

Когда комиссия уехала, то я пошел к поселковому атаману и попросил у него паспорт. Но он мне его не дал и сказал:

— Иди, нанимайся к богатым казакам в работники и зарабатывай себе обмундирование и коня, а то мы все равно тебя обществом продадим.

— Но я же ведь не бык и не лошадь. Продавать вы меня не можете, а хотя и продадите, так работать не буду, — ответил я и не стал с ним больше пререкаться.

Пошел я в станичное правление и обратился к станичному атаману с просьбой выдать мне билет хотя бы на 3 месяца, сообщил, что поселковый атаман не дает мне увольнение. Станичный подумал-подумал и говорит:

— Ладно, я тебе дам увольнительный билет на 4 месяца, а потом ты должен явиться служить, но если ты за это время не заработаешь денег, то постарайся подальше уехать.

Так он мне сказал, подписал билет и поставил печать. В это время пришел поселковый атаман, увидел меня, понял в чем дело и давай уговаривать станичного:

— Не давайте ему билет, его надо в работники сдать, а то нам придется заводить ему обмундирование.

На что станичный ему ответил:

— Прошло у этого парня время в работники его сдавать. И если надо будет, так мы сами сделаем ему обмундирование, у нас на счету деньги есть.

Мне же он махнул рукой, дал знать, что, дескать, уходи, и я быстренько ретировался из правления. Мне только это и надо было.

Еще в то время, когда я работал на прииске в Бухте, то решил, что на воинскую службу не пойду. В Бухте я познакомился с одним очень интересным человеком, с Иваном Васильевичем. Он был декабристом из Курской губернии. Отбыл на каторге 30 лет. И в то время, когда мы с ним начали работать вместе, ему было уже 89 лет, но силища у него была огромная. В яму глубиной 5 метров залезет и выбрасывает наверх землю лопатой. Только вот зрение подводило. Уже потом, когда кончилась Гражданская война, я встретил одного знакомого приискателя, и он мне рассказал, что Иван Васильевич еще пожил хорошо и умер только в 1923 году.

Так вот этот Иван Васильевич меня многому просветил и растолковал, что к чему, поэтому я еще в Бухте решил не идти служить царю, не быть врагом против рабочих, а быть с ними заодно.

Медведев, который получил «белый билет», мне рассказал, что отец его работает на прииске Арчиной, в 3-ем ключе. Около станции Зилово у англичан, которые открыли Новый прииск. Это место я проходил еще в 1907 году и хорошо его знал. Мы договорились с Медведевым туда пробираться, и, как только станичный атаман выдал мне билет, я с новым товарищем отправился в дальнюю дорогу.

 

 

Глава VII

Скитания по приискам

 

Пошли мы пешком, денег у нас не было ни копейки. Из дома взяли только хлеба по буханочке, и все. Пошли на Ундургу, вышли на Стретенскую ветку и до станции Куинга доехали на поезде «зайцами», а оттуда прошли 180 км пешком до Зилово. От Зилово еще 10 км добирались до прииска. Дорога была очень тяжелой. Пока шли по деревням, просили хлеба, были еще немного сыты. А дальше Амурская железная дорога только строилась, шла укладка путей, и деревень там не было. А идти в бараки просить хлеба у рабочих было стыдно, так как тут много людей проходили голодных. Можно было бы устроиться на работу, на железную дорогу, подзаработать денег, но у нас была цель: дойти до прииска, где надеялись встретиться с отцом Медведева. Кое-как мы все-таки одолели дорогу, хотя сильно наголодовались.

В прииске нас встретил отец Медведева, и он сразу устроил на работу. К нему приехали еще зять и шурин, и у нас составилась артель из 4-х человек. Кони и инструмент были хозяйские. Цена — 3 руб. куб. сажень. Работали сдельно, сколько выработаем. Вот мы и старались, работали по 12 часов в день. На бутаре спускали флаг в 12 часов и обедали полчаса. Работа наладилась хорошо. Полмесяца скрывали торфа, а потом начали мыть пески с камнем. Сама золотоносная порода была как глина, успевай ее брать из подложи, а как упадет, то сразу сжимается. Такую породу было очень трудно брать. Мы работали без остановки, но больше 2-х сажень не могли выработать. Выходило на 6 руб. Этот заработок делили на шестерых, и на каждого выходило по рублю в день. Заработок, конечно, маленький. Но надеялись, что попадется забой с хорошим содержанием золота.

Чтобы заработать побольше денег, ходили ночью воровать породу и смывали ее лотками. За неделю так добыли по 2 рубля на каждого. И в воскресенье, в выходной, пошли на станцию Зилово. Старик Медведев не советовал идти продавать золото, но сын его любил выпивать и шиковать. Он уговорил меня, дескать, золото продадим и разделим деньги.

Пришли в Зилово, зашли в китайский магазин, предложили китайцу золото. Тот с удовольствием согласился, дал по 2 руб. за золотник. Медведев выговорил еще 2 бутылки водки и полдюжины пива. У этого же китайца рядом была столовая и номера с девками. Продали мы золото, деньги разделили, и вышло по 20 руб. каждому. Зашли в столовую. К водке и пиву взяли закуски. Мне вся эта история не нравилась, но я боялся прогневить Медведевых, они ведь меня на работу устроили. Пришлось выпить немного, а пиво я еще не пил и не знал, что это такое, а они мне сказали, что пиво протрезвляет. Я и выпил стакана 2 пива и водки, и меня разобрало. Медведев заказал за свой счет еще водки бутылку и 2 бутылки пива. Налил еще и мне, и так нас и затянуло, как собаку в колесо. Медведев твердил одно, мол, не унывайте, заработаем еще, а тут и девчата к нам пристроились. Так мы и прогуляли до самого утра.

Когда уже стало светло, мы пошли из Зилова. Надо было ведь на работу успеть.

Напрямую идти тропой 5 км, и на работу мы успели. Денег у меня осталось 5 руб., а у Медведевых ничего не осталось, потому что они оба ходили в номер. Я не ходил, побоялся заразы, да и вообще не был настроен на это дело. Дал сам себе слово, зарок: не ходить больше в Зилово.

В разрез мы продолжали ходить, по золотнику, по два намывали. И все шло хорошо, но от людей ведь все равно не скроешься, тем более, что жили в общей казарме холостяков. Нас же видели, что ночью мы уходили куда-то, и, по всей вероятности, донесли хозяину.

За нами стали наблюдать. И вот однажды ночью, при выезде из разреза, поймали Медведева, я убежал. Но все равно на мне потом отыгрались. Когда утром стали выходить на работу, то там меня уже поджидал хозяин прииска. Он сказал:

— Марш с работы, иди в контору, получи расчет, и чтобы духу твоего тут не было. Уходи прочь!

Что же было мне делать? Оправдываться я не стал, пошел в контору, где мне в окошечко выбросили 3 руб. Я взял деньги, в бараке собрал свои вещички и двинулся на Зилово с надеждой, что там найду себе работу.

Еще в прошлое воскресенье, в столовой, я случайно встретил одного знакомого с Ундинского поселения, и он мне рассказал, что работает недалеко от Зилово, в одном выселке, и приглашал в гости. Вот я и пошел в этот выселок, нашел дом, где жил мой знакомый, и попросился на квартиру — пожить у него, пока я найду работу. Он же мне ответил:

— Ты же ведь приискатель, а я знаю одного человека, который ищет себе напарника, знающего приискателя, такого как ты. Я сейчас схожу, позову его, и вы обо всем договоритесь.

Знакомый мой пошел и позвал этого человека. Он пришел, мы познакомились. Его фамилия была Володин. Он меня спросил:

— Чем же вы занимались, Андрей?

— Да вот работал на прииске, золота намывали мало, хотелось подзаработать побольше. Стали еще ночами мыть золото для себя. Да вот попались, и меня прогнали с прииска за хищение золота.

— Ну и что вы думаете делать дальше?

— Надо искать работу.

— Если хочешь, то присоединяйся ко мне и моему товарищу. Нам надо такого приискателя, как вы. У нас есть сведения, что во 2-ом ключе около прииска, где ты работал, есть шурф с очень богатым золотом. Мы даже знаем, как найти этот шурф. Но там надо работать втроем. Один будет в яме. Второй будет вынимать породу, а третий будет мыть. Вы ведь умеете мыть золото?

— Да, конечно же, умею!

— Ну вот и хорошо. Хотя я тоже могу мыть, но у меня болит спина, а мой товарищ еще молодой и на прииске не работал. Не знает, как и что делать.

— Но у меня совсем мало денег. Всего 3 рубля. А на разработку шурфа уйдет много времени. Чем будем жить?

— Не беспокойся. Я знаю место небогатое золотом, но кормиться можно. Там была нынче зимой разведка, и мне известно, в каких шурфах какое содержание золота.

— Ладно, я согласен присоединиться к вам.

— Ну, тогда берите на 3 дня продуктов, и завтра мы пойдем до места. Приходите пораньше. Мы будем вас ждать.

Я стал собираться на новую золотодобычу. Купил хлеба, баночку масла, немного рыбы. Истратил все 3 рубля.

Рано утром следующего дня я нашел квартиру Володина, захожу в дом. А он меня уже в коридоре встретил и снял с меня котомку. Тут вышел его товарищ. Я с ним познакомился, звали его Алексей Андриянов. Зашли в комнату, выпили по чашке чаю и отправились в путь-дорогу.

Распадок находился в 15 км от станции Зилово и назывался Арчикой 2-ой. В первом Арчикое уже велись разработки золота. Именно оттуда меня прогнали с работы. А еще был 3-ий Арчикой, но в нем еще даже разведки золота не было, а во втором уже была разведка, и там тайком работали старатели-хищники, но их прогоняли. Надзор вели охранники с 3-его Арчикоя, которые приходили в распадок днем и проверяли его. Ночью охраны не было.

Мы зашли с вершины Арчикоя, сделали себе балаган из корья. Пошли разыскивать шурф. Сказано было, что он находится в 3-ей линии, 2-ой с краю, забитый лесом. Мы сразу нашли этот шурф, но работать решили ночами. Из инструментов у нас были топор, пилы, кайлы, лопаты, веревка и ведра, чтобы вытаскивать породу.

Когда стемнело, мы пошли на работу. Три ночи мы расчищали шурф, вытаскивали из него лес.

Яма оказалась глубиной в 5 метров. Это было очень глубоко, дно промерзло, и всю четвертую ночь мы оттаивали породу. На пятую ночь попробовали уже мыть золото. Какое же было разочарование! Золото оказалось очень бедное: 2-3 доли с лотка, а сказано было, что там будет с ползолотника с лотка. По ночам мыть такое содержание не было расчета, поэтому решили, пока есть хлеб, мыть днем, на свой страх и риск. Поставили Андриянова на стрему, караулить, чтобы дал знать, когда кто пойдет, и чтобы мы успели скрыться в лес.

Один день поработали хорошо, намыли полтора золотника. На второй день на стреме снова караулил Андриянов. И он проглядел, как к шурфу стал подходить охранник. Я в это время был в яме. Тут подбежал Володин и крикнул мне:

— Вылезай скорей, охранник идет, он уже недалеко, метров 100.

Я мигом вскарабкался по лестнице наверх и помчался в лес наутек, но охранник уже увидел меня и начал стрелять. Хорошо, что на моем пути попадались частые ямы, я в них прятался. Но до леса оставалось еще метров 100. Так сволочь-охранник выстрелял нам вслед, наверно, обоймы две, правда, пули летели мимо нас с Володиным.

Кое-как мы добежали до леса и оба упали, сильно задохнулись. Немного отдышались, пришли в себя и побрели на свой табор. Пришли, думая, что Андриянов уже на месте, а его не оказалось. Мы страшно напугались: не убил ли его охранник. Но что было делать? Голод дал о себе знать. Скипятили чай, немного поели.

Прошло уже часа два, и мы уже собрались идти искать нашего товарища, но тут как раз и появился Андриянов цел и невредим. Он рассказал, что по нему охранник даже и не стрелял:

— Я его совсем проглядел. Увидел только тогда, когда он начал стрелять по вас. Бросился бежать в другую сторону, а потом заблудился в лесу, долго бродил и плутал, но все-таки вышел на наш табор.

Мы возрадовались, что нас не подстрелили, и Алексей целый оказался. Его немного ранило. Подкрепились получше, поели, что было. Вещи и инструмент Алексея распределили между собой, его взяли под руки с обеих сторон и двинулись в Зилово.

Потом мы узнали, что шурф с богатым золотом был в том месте, в этой же линии, только с другой стороны. Володин перепутал сторону.

В Зилово пришли ночью. Завели Алексея на квартиру, а сами — в улус к Ундино-Поселенским. На второй день решили искать работу. Пошли утром к одному подрядчику спросить работу. Работа есть: копать кюветы, засыпать площадки около мостов, дерновать откосы, а на жидких местах камнем укладывать. Объявил нам расценки на работы. Дал инструмент, тачки, доски для накатов. Но вперед денег или ордера на питание не дал. Говорит:

— Вы хоть день-два поработайте, я посмотрю на вашу выработку. И потом вам выдам деньги или ордер в магазин. Желательно, чтобы вы собрали артель человек 6 или 8. Двух каменщиков, двух дерновщиков, а остальных землекопов. И надо хотя бы одного с конем: подвозить дерн и камень.

Потом он позвал десятника и приказал ему сводить нас и показать работы. От Зилово это было километра 4. Там работали 3 человека: каменщик, дерновщик и землекоп. Десятник нам сказал, что, может, сговоритесь с этими рабочими в одну артель.

Мы познакомились с этими рабочими. Один из них был Пензенской губернии Жеребцов Пантелеймон, пожилой лет 35, а второй из Калужской губернии, молодой парень каменщик, звали его Егор, в наши годы. Третий был татарин Мулюк, тоже молодой. Они сами нам предложили в артель, потому что работы было очень много: рыть канавы, кюветы. Им нужны были землекопы.

Так мы сидели, обсуждали, согласовывали, вдруг видим — идет самоход по полотну железной дороги. Поравнялся с нами, подошел, спросил:

— Нет ли табачку? Разрешите закурить.

Жеребцов курил как раз и подал ему кисет с табаком, спросил, откуда тот идет. Незнакомец ответил:

— Еду с низу, с Амура, но надо мне где-нибудь приземлиться. Нельзя ли мне с вами? Я могу рыть землю. Фамилия моя Писарев.

Жеребцов ответил:

— А мы как раз организуемся в артель. Работа у нас уже взята, но артель наша мала. Вот двое к нам примыкают. Пожалуй, можно будет и тебя взять. И нас будет как раз попарно. Только надо найти еще с лошадью человека.

Я говорю:

— Это мы, пожалуй, найдем. Ундино-Поселенские все с лошадями.

Жеребцов пошел с нами в контору, к хозяину, дополучить инструмент, тачки и сказал, чтобы привезли доски для покатов. А мы пошли в Улус искать квартиру. У меня было еще 5 рублей, набрали продуктов.

От Мысюковых пришлось уйти, потому что барак у них был небольшой, и всем там негде было помещаться, а рядом сосед однорукий жил Иван. У него был большой барак, и он согласился принять всю нашу артель в 6 человек. Хозяйка согласилась готовить обед и стирать белье. У Ивана была лошадь, и он взялся возить дерн и камень. Так и организовалась артель Жеребцова.

Начали работать. Работа была средняя, рубля по полтора, по два на день выходило. Уже была вторая половина июля. И я чувствовал, что за полтора месяца мне не заработать 200 руб. Я не говорил товарищам, что я допризывник, что осенью мне надо в армию. Мы проработали с полмесяца и сдали выполненные работы. Нам пришлось получить на артель 100 руб. Жеребцов любил выпить. И мы пошли в магазин, набрали продуктов на неделю, взяли четверть водки, закуски. Пришли на квартиру, подсчитали, кому сколько приходится. Выдали однорукому, что причиталось ему за работу и за квартиру. Сходили в баню и сели ужинать, выпивать. Ужин был мясной, да вообще закуска была хорошая. Выпили мы эту четверть водки, но в город больше не пошли. Так сидели, разговаривали, рассказывали, кто, где и как работал. Я рассказал, как работал на прииске в Арчиное, и как меня оттуда выгнали, как ходили во второй ключ, хищничали, и как там нас обстреляли.

Артель этим очень заинтересовалась, что среди них есть золотоискатели, и сразу начали строить планы идти искать золото, но я сказал:

— Прежде чем идти по золото, надо иметь средства, без денег ничего не выйдет.

Мы договорились сколачивать средства, а наутро встали, никто ничего уже не помнил. Жеребцов уже смотался в город, принес 2 бутылки водки. Говорит, давайте опохмеляться. Выпили эту водку и опять пошли в город все вместе за водкой. Принесли четверть и закуски. И так все свои деньги и прогуляли. Осталось только у меня 5 рублей, Алексей и Егор Писарев отдали мне по 2 рубля, собралось всего 9. Такой вот оказался наш заработок.

В понедельник снова пошли работать все дружно, надеясь, что за месяц еще сумеем заработать рублей 200 на артель. Тогда купим коня и пойдем искать в тайгу золото, но планы наши не осуществились, пошли дожди, по дню и полдня не давал работать. Заработок не получался, только на продукты хватало. Так весь сентябрь проработали, сдали, что сделали, пошли получать, а нам пришлось всего на артель 50 руб. Заплатили за квартиру, за обеды, за стирку, осталось у нас всего 20 руб.

Что было делать? У меня уже кончался срок билета, надо было являться в станицу или забиваться в тайгу. И я решил идти в Салакакит, к Кропачеву. Сообщил свое решение Андриянову. Вся артель в один голос согласилась пойти со мной. Но денег было мало, тогда я предложил, что пойдемте по железной дороге, там везде есть работа, были земляные, каменные работы, насыпные.

Так и решили пойти всей артелью в 6 человек. До тупика Урюма доехали товарником, а с Урюма пошли пешком. По дороге заходили узнать насчет работы. В одном месте попалась подходящая. Алексей и Жеребцов пошли в контору, у них были паспорта, а у нас троих: у меня, у Писарева и у Дауляшина не было. У Гошки Калугинского был, но сроку тоже только с месяц, он был моложе меня на 2 года и призыву еще не подлежал, а мы с Милюком подлежали призыву.

Писарев убежал из полка с действительной службы. Он тоже был казак Амурского войска; во время занятий на рубке лозы что-то неладно сделал, и офицер его взвода ударил его по лицу и сбил его с ног. Тогда Егор подскочил, выхватил шашку и полоснул офицера. Хотел пластью, но сгоряча не развернул шашку в руке. Хватил острием и отрубил офицеру руку. Егора посадили на гауптвахту. Там он просидел с неделю, а потом прослышал, что ему будет расстрел. В окошке не было железной решетки. Он ночью выставил окно и убежал. В городе у него была знакомая девушка. Вот Егор пришел к ней. Девушка достала ему гражданскую одежду. Он переоделся, сел на пароход, доплыл до Соболино, а из Соболино на Амурскую железную дорогу. Пошел по ней самоходом, пока не встретился с нашей артелью.

Андриянов с Жеребцовым устроились на работу, сдали паспорта, получили инструмент и тачки, выпросили ордер на 10 руб. Набрали продуктов. Через реку Урюм должны были мост железный стоить. Там было построено 2 барака длиной по 30 метров. В бараках по обе стороны сделаны были нары для спанья, а посредине стояли 2 печки чугунные. В бараке уже жил один семейный татарин. С его женой договорились варить нам обед и ужин, по 2 руб. с человека в месяц.

Работа нам попалась трудная. Взяли с ноля и отбрасывали грунт лопатами. Земля в косогоре сухая, и лом шел хорошо. Отвозка сперва была недалеко, но вскоре вышел камень-скала, и по скале начали землю соскребывать, бурить скважины для взрыва. Тут у Алексея случилось несчастье. Зашли мы с ним с ломами наверх и начали отваливать землю. Вдруг он нечаянно пришил себя ломом в ногу, лом прошел до подошвы. Он быстро выдернул лом и закричал:

— Андрей, сдергивай быстрее сапог!

— Да что такое случилось?

— Да я ногу ломом проткнул!

Я стащил сапог, кровь ручьем хлестала. Алексей сдернул рубаху, быстро порвал ее на бинты и стал бинтовать ногу. Забинтовали, а до конторы было километра 3. Там у них был фельдшер. Кое-как мы добрались до конторы. Фельдшер все перебинтовал, промыл рану, залил ее йодом. Алексей пролежал всего неделю и пришел на работу. Кость он не повредил, рана его зажила быстро, потому как он был молодой и здоровый.

Работа так наладилась: как только светало, мы уже на работе. Была вторая половина октября, земля начала замерзать. Мы стали раскладывать пожоги, чтобы оттаивать землю, а скалу стали бурить. Бурили попарно: один держит бур и поворачивает его на пол-оборота, а второй восьмифунтовой кувалдой бьет по буру. Если тот, кто держит бур, начинал замерзать, то менялись местами. Так набьем этих скважин штук 7 или 8, то приходит запальщик, заряжает их взрывчаткой. Нас всех прогоняли в безопасное место. Запальщик поджигал фитили, и сам поскорее убегал. Если все взрывались, то он уходил. Но бывало так, что не все были взрывы. Запальщик тогда шел и расследовал, в чем дело. Если погас шнур, то вновь его зажигал и взрывал. Только тогда мы вновь приступали к работе.

Сначала дело шло плохо. Скважины делали неглубокие: 50-60 см, и взрывало только на тачку камней, в щели мы уже сами вбивали клинья и ломали, выворачивали камни. Труда мы вкладывали много, но выработка получалась маленькой. Десятник был пожилой, лет 50-ти, и по работе нас сильно не прижимал. Я его как-то спросил:

— Почему у нас получается малый эффект от взрывов?

Он ответил:

— Мелкие вы скважины бурите. Надо глубже, на метр, на полтора. Вот тогда лучше будет эффект.

Мы и постарались выбурить 5 скважин по 1 метру и больше. И действительно, разрушений получилось больше. Но на заработке все это мало отразилось, хватало нам только на пропитание. Десятник нам ордера выписывал, не прижимал. И мы давай в каждую выписку брать по одежке. Кому пиджак необходим, кому брюки, потому как подходили морозы. И поход в Салакакит пришлось отложить до весны. Решили зиму тут как-нибудь прокормиться. Милиция и жандармы сюда не приходили. Пьянства не было, потому как заработка ни у кого не было, а все работали только на существование. Только тесонщики, рывшие котлованы под устои быков, на которых должен был строиться мост через реку Урюм, зарабатывали хорошо.

Фермы проектировались длиной 100 м. Эти тесонщики или каменщики жили в другом бараке, по другую сторону Урюма. Вот они кое-когда пьянствовали. Заработком их поощряли потому, что эти устои надо было за зиму вывести на поверхность, до того времени, пока вскроются реки, до половодья. А на земляных работах нас подрядчики прижимали расценками, давали зарабатывать только на пропитание.

И мы работу не сдавали, а сами замеряли и знали, что заработка у нас нет. Но ордера брали с таким расчетом, чтобы каждый из нас мог взять себе что-нибудь из одежды. И на женщину, что нам готовила пищу, тоже брали одежду.

Подошло Рождество. Мы взяли ордер на 50 руб. По нашим подсчетам выходило, что мы заработали на 30 руб. меньше. На эти 30 руб. мы набрали штанов и рубашек на каждого, а на 20 руб. продуктов: мясо, крупы, хлеба, соли, с тем расчетом, чтобы неделю отдохнуть, не работать, так как начались морозы, и бурить скважины было очень трудно. Особенно держать бур: быстро мерзли руки. Тем более что наступили праздники, отдыхать можно было сколько угодно.

На первый же день Рождества у тесонщиков гулянка, пьянка, а вечером разразилась драка: 2-х человек убили и 3-х покалечили. Из нашего барака в этой драке участвовало несколько человек, но не из нашей артели. Создалось такое положение, что назавтра, на 2-ой день Рождества приедут пристав, жандармы, и начнут шерстить всех беспаспортных. Что нам было делать? У нас, у троих, не было паспортов. Нам надо было уходить, пока не поздно.

Стали совещаться, как быть, куда подаваться? В Урюме был всего один жандарм и двое охранников, поэтому решили идти в Урюм. Мы слышали, что там заготовляли дрова и тесили шпалы. Работа была в лесу, и нам это только и надо было, подальше от жандармов, чтобы не попадаться им на глаза. Беспаспортные решили идти, а двое из нашей артели остались на месте, так как их паспорта были в конторе. Как пройдет шумиха, они заберут паспорта из конторы и придут в Урюм, где мы снова соберемся своей артелью.

Так и сделали. Ночью, когда народ улегся спать, мы тихонько собрались, взяли продуктов, что положено было нам на 4-х, и пошли. До Урюма 18 км, а бараки были настроены временные через 5-6 км. Так что можно было зайти туда погреться и ночевать. В них жили исключительно рабочие. Не доходя до Урюма, в пади Темной, было 3 барака. Тут тоже рыли тесоны и клали устои для железного моста. Мы зашли в один барак, в нем была артель землекопов, работавших на выемке. Попросились у них согреться, они разрешили. Затем выспросили у них насчет работы. Нам сказали, что дрова заготовляет подрядчик Епифанов 3 руб. куб. сажень. У него возчики прикрепляли дрова, везли их к линии, укладывали в штабеля. А когда производилась приемка дров, то выезжала комиссия от Управления железной дороги, тогда и сдавались дрова.

Пошли мы с малым Егором, у которого был паспорт, к Епифанову в контору. Он держал еще 2 магазина, промтоварный и продуктовый. Мы зашли в контору спросить насчет работы. Епифанов говорит:

— Есть работа: пилить дрова в лесу, 3 руб. куб. сажень. Дрова будут возить мои возчики. Дрова пилить против Тупика. Не доходя до ст. Урюма 2 км, сделали временную станцию, там разгружаются все грузы и сделаны склады. Эту станцию и назвали Тупик. Если не найдете там квартиры, то рубите барак в лесу на артель. За барак я заплачу 20 рублей. Размер барака 5х6 м.

Мы и пошли в Тупик искать квартиру. Нам посчастливилось: на отшибе жил тобольский мужичок с женой по фамилии Соколов. У него было 2 коня, он возил дрова из леса. Работал он тоже на Епифанова. Соколов согласился принять нас на квартиру по 2 руб. 50 коп. вместе с варевом.

Соколов поехал с нами к Епифанову договориться, что он будет брать для нас продукты, и дрова, которые мы напилим, он сам будет возить и сдавать. Заборную книжку написали на его имя, а мы получили поперечные пилы, топоры, точило, продукты. Все это сложили на сани, и Соколов повез на квартиру.

Начали мы точить пилы, и оказалось, что никто не знает, как по-настоящему надо точить. Пришлось обратиться к Соколову. Он показал и сам развел их. На второй день он отвез нас в лес, где поближе. На ровном месте показал, как валить лес. Снег в ту зиму был глубокий, и лес на дрова велели валить самый крупный и неповрежденный. Свалим лесину, а она вся зароется в снег. Ее поднять и пилить на аршин длиной чурки; мороз градусов 30-40, только потрескивает, а день маленький. Мы на работу уходили еще до свету. Сразу разводили огонь. Возле костра обогреемся и начинаем пилить. Обедали на месте, возьмем хлеба, рыбы, из снега натаем воды, вскипятим чаю, напьемся и до вечера, до темноты работаем. Напиливали 2/3 куб. сажени. Выходило 1 руб. на человека. Это уже когда втянулись и научились пилить. Но мороз и снег сильно тормозили работу. Потом додумались: в которую сторону валили дерево, туда подкладывали чурки, и если дерево упадет удачно, то тогда нам не надо было его поднимать, только отопчем снег и пилим. Но как мы ни тужились, ни старались, а все равно зарабатывали только на пропитание кое-как. Хозяин Соколов зарабатывал хорошо. За возку 1 куб. сажени дров он получал 3 руб. 50 коп., а возка была недалеко, один или полтора км. Он купил еще коня и нанял работника. У него дело шло хорошо, кроме нас он возил еще от одной артели из 8 человек, которая работала рядом с нами.

Проработали мы тут с месяц. Все шло благополучно, но жандармы все-таки шнырили и выискивали беспаспортных. Один жандарм зашел к Соколову на квартиру и спросил, сколько человек у него работает. Он сказал, что 6 человек.

— А паспорта у всех есть?

— Да, наверно, у всех есть. Впрочем, я точно не знаю.

— Ну я тогда в воскресенье приду, проверю. Пускай не расходятся.

Разговор этот был в пятницу. Мы приходим вечером с работы, а Соколов нам говорит, что был жандарм и что в воскресенье он придет проверять паспорта. Мы все, конечно, всполошились, но хозяину виду не подали, а сказали, что у нас у всех есть паспорта. Но утром, в субботу, когда ушли на работу, стали совещаться, как нам быть, как убежать и в какую сторону. Решили податься в Зилово.

Вечером, когда пришли с работы, попросили у хозяина 5 руб. денег, что, мол, пойдем утром в баню. Денег хозяин дал. Мы сходили в Урюм, но в баню, конечно, не пошли, а так кое-что купили, вернулись на квартиру, поужинали и легли в постели. Но сами не спали, а выжидали, пока хозяева уснут. Когда все затихло, мы осторожно встали, собрались, захватили продукты, инструмент: топоры и пилы. И ушли.

Прошли 15 км и вышли на разъезд Улекан. Пришли мы туда утром, там тоже была заготовка дров, и мы тут быстро нашли работу: на складе пилить готовые дрова, колоть их и складывать в штабеля, по 2 руб. 50 коп. куб. сажень. У хозяина-возчика было 4 лошади и 1 работник. На этом месте работы у нас вроде немного заработок стал оставаться. Думали, что немного соберем средства и подадимся на Уст-Кару, на пароход, спустимся вниз до Соболино, и в тайгу, на прииска. Такие были у нас планы.

Здесь проработали тоже с месяц и вдруг прослышали, что на разъезде Танка, от Зилово в 14 км., открыли новые работы: возить балласт по железной дороге. Погрузка и выгрузка платформы полтора рубля, деньги платят каждую субботу. Отправили туда Жеребцова, узнать насчет работы и заработка. Он съездил, узнал, что рабочие там требуются и зарабатывают там по полтора-два рубля. Мы решили перейти на то место.

Стоял апрель месяц, снег почти растаял. Рассчитались мы на Улякане и переехали в Танка. Получили инструмент, лопаты насадили и начали грузить балласт на платформы. Проработали с неделю. В воскресенье Алексей поехал в Зилово купить себе кое-что, а главное — повидаться со знакомой девушкой.

Там он зашел в столовую и увидел артель в 6 человек, которая весело гуляла. Артель вышла из тайги, была на разведке у одной компании из Нерчинска. Били шурфы, но богатого золота не нашли. Они рассказали, где это место и что там срублено 2 барачка, в одном из которых даже была железная печь.

Вечером Алексей приехал и рассказал нам эту историю. Я, конечно, первым заинтересовался всем этим и предложил такой план:

— Давайте двоих соберем и отправим узнать, что к чему. А когда узнают, то можно будет одному остаться работать, а второй придет и скажет. Тогда и все остальные туда двинемся.

Все с этим согласились, и давай нас с Алексеем собирать. Ходу туда, говорили, три дня. И мы решили продуктов взять с собой дней на 10, на 12, с тем, что там надо будет пробить еще ямы, помыть и узнать: оправдается вся эта затея или нет. Собрали кое-как 10 руб., и поехали мы в Зилово. Зашли к одному знакомому. Сходили в город, набрали продуктов: муки, соли, кеты-рыбы, масла. На второй день навьючили котомки пуда по полтора и отправились в поход.

Идти надо было вверх по Урюму, до самой вершины. В один день прошли 30 км. Остановились ночевать. С непривычки болели плечи, но хуже всего было утром, когда встали, то кровь в плечах застыла, и никак руки вверх поднять не могли. Давай разминаться, махать руками. Кое-как разломались, после навьючились и пошли дальше. Тропа была торная, идти легко. По этой тропе ходили купцы (бальторщики назывались), которые возили орочонам продукты, муку и боеприпасы: порох, свинец, капсулы, а также водку. Напоят орочонов водкой и собирают у них пушнину почти даром.

Вот этой тропой нам надо было идти дня 3, а потом свернуть с нее влево. Тропа шла через Яблоневой хребет. А мы должны были пройди вверх по Нерчугану 10 км, где находились бараки. На третий день, к вечеру, мы доплелись до них. В одном, действительно, стояла железная печь. Мы посидели, отдохнули и пошли за сухими дровами. Нарубили дров, затопили печку. У нас было 2 котелка. В них натаяли снега для чая. Мох в бараке еще остался. Мы его поправили, наладили постели и легли спать как убитые, потому как с непривычки котомки сильно нас измотали.

Проспали мы часов до 10, солнце поднялось уже около обеда. Пошли рассматривать шурфы. Тут были и старые выработки, так что хищники здесь уже были не один раз. Золото намыли небогатое. Пошли искать получше место. Нашли 2 линии по 5 шурфов в каждой. В бараке нашли 2 лотка. Стали пробовать в отвалах шурфов. Все распробовали, но богатого ничего нет. Решили около старой выработки заложить свою яму. Кайлы у нас были отвострены. Мерзлоту начали бить кайлами. Торфяного грунта оказалось четыре четверти. Потом показалась галька. На нее мы положили пожог, а сами пошли в барак.

Подошли к бараку и видим, что по тропе идут 2 вьючные лошади и 5 человек. Они подошли, с нами поздоровались и попросились переночевать. Мы спросили, откуда они идут. Ответили, что с Усть-Ундурги. Мы сказали им, что, пожалуйста, ночуйте. А их старший, пожилой человек, но кряжистый, здоровый, спросил:

— А во втором бараке есть кто-нибудь?

— Нету там никого, но в том бараке нет печки.

— У нас есть с собой железная печь, и мы пойдем туда ночевать, чтобы вам не мешать.

Как сказал, так и сделали, развьючили лошадей, поставили в бараке печь, затопили ее. А когда они поужинали, то пожилой пришел к нам в барак и говорит:

— Ну, давайте знакомиться. Мы с Усть-Ундурги. Я Юрченко Захар. Был в Зилово, там у меня есть хорошие знакомые, они тоже собирались сюда. Я думал, что они уже здесь.

— Нет, здесь больше нет никого, мы пока что первые. Вот заложили ямы и моем, а что будет, не знаем, под землей ничего не видно. Но думаем, что богатого золота нет: если бы было богатое, то так бы просто не бросили это место. Оставили бы охрану. Мы уже перепробовали все шурфы и отвалы, но богатого нет и не предвидится.

Юрченко мне ответил:

— Так и на железной дороге нет заработков хороших. У меня три лошади, и работаю как черт от зари до зари, а зарабатываю только на существование. Все остается у подрядчиков. А вы кто такие, как вас зовут?

— Мой товарищ Андриянов Алексей — с Александровского завода, а я — Дуботолкин Иван, с Ундинского Поселья.

Про себя я соврал Юрченко. Это мы так договорились с артелью, когда я им все рассказал про себя, почему я убегаю со службы в армии. Потому что ненавижу царский режим и служить не пойду, пока меня не арестуют и погонят под конвоем. Были и другие причины: на обмундирование, коня, шашку, седло надо было 200 руб. А у меня их нет, отец уже помер. Хозяйство есть, но очень маленькое: 2 лошади и корова, и если все это продать, то брату и матери не на что будет жить. Из-за всего этого и решил скрываться. А дальше что будет, то и будет. Может, война и революция, и тогда все изменится, а пока буду жить этими надеждами.

Когда я все это рассказал артели, то решили поменять мне имя и фамилию, чтобы было легче скрываться.

На второй день к вечеру пришли из Зилова еще 2 артели, потом подошли и другие артели (с Урюма, с Ушушуна, с Верхней Кары), всего набралось 50 человек. Пробовали золото, смотрели наши ямы, мы мыли по 1,5-2 доли с лотка. Золота было мало, и все эти дельцы начали расходиться. Остались только артель Юрченко и мы. У нас в одной яме оказалось с первого раза 3 и 4 доли с лотка, но золото это было низкопробное, 56-й пробы. Цена его в Зилово 3,50 руб. за золотник, и то товаром.

Собралось у нас немного золота, 8 золотников, и я отправил Андриянова сообщить артели все данные. Просил его ничего не прибавлять, а рассказать то, что есть в действительности. Если пожелают, то пусть приезжают, а кто не пожелает, тот пусть остается на месте. Особенно я не советовал ехать Жеребцову, он был человек семейный, ему надо было зарабатывать и отправлять семье, а золото было небогатого содержания, мыли только на еду. Но Жеребцов во внимание мое предложение не принял и вместе со всей артелью пришел сюда, в этот ключик, который звали, как нам сказали орочены, Алексеевск.

Пока Алексей ходил в Зилово, я сделал бутарку, выдолбил корыто метра 2,5 с завалочной головкой, и Алексею наказал достать листового железа в Зилово для грохота и еще пробил яму. Торфа тут были неглубокие, 10 или 12 четвертей. Юрченковская артель тоже пробила 2 ямы. А сам Юрченко начал делать бутарку, и он мне дал стамеску подчистить дно бутарки, чтобы оно было гладкое. В его артели было 4 человека: он сам, его брат Иван, один семейный Харлам и Козвоннов. Юрченко вечерами приходил ко мне в барак, и мы долго беседовали с ним. Он рассказывал, как ходил на Амур хищничать. Я тоже рассказывал, где я работал и как ходил в Тунгар, где чуть с голоду не умерли.

Вообще мы здесь с Юрченко Захаром Парамоновичем очень сдружились, и я понял, что он тоже ярый охотник искать и мыть золото. Он рассказал, что у него большая семья: 5 человек детей и мать еще жива. Затем он мне сообщил, что у них слухи идут, что по Ундурге, по правой стороне течения есть какой-то ключик с богатым золотом. Он там по выходным бродил, но ничего не нашел. Еще рассказал, что жил в Олинском, по Нерче, и там ходили слухи, что работала экспедиция из Нерчинска, снимала планы и делала разведку золота, нашли по Витиму хорошее золото. Но когда выходили из тайги и переплавлялись через реку Витим на пароме, то вода была очень большая. Паром разбило, и ящик с чертежами утонул, а инженер сильно простудился и умер. Рабочие уехали, а проводник был местный. Этот проводник и рассказал, что действительно нашли богатое золото. И так всякие легенды мы рассказывали друг другу.

Наконец пришли из Зилово Алексей с артелью. Я все уже подготовил: и бутарку, и бердышки связал. Алексей достал железа листового, я набил в нем дырки нужного размера, чтобы порода проваливалась, а камешки оставались на грохоте, их гребком сбрасывали. Артель наша пришла в полном составе: Жеребцов Пантелеймон, Егор Сопляков, Егор Писарев, Мулюк, и еще Писарева Егора товарищ Федор Головин с Владивостока. Они привезли продукты, четверть водки, все были рады, особенно Писарев Егор и Мулюк, потому как здесь жандармов бояться нечего, не придут в тайгу. Наварили мы обед с мясом, рыбы нарезали, пригласили артель Юрченко и давай угощаться. Все было ничего, чувствовали себя хорошо, разговаривали, песни даже запели. Я немного выпил, когда по первой наливали, а потом не стал и отдавал свою долю то Алексею, то Жеребцову. Алексей сильно опьянел и давай выражаться похабными словами. Я его стал оговаривать, что нельзя этого делать при компании. Ему это не понравилось, говорит, что ты меня учишь, и полез на меня драться.

Тут Писарев и Мулюк его схватили, оттащили от меня, но он все равно ругался и кричал. Увели его в барак и уложили спать. Этим все и кончилось.

Утром Алексей проспался. Я стал ему рассказывать, что он вчера чуть не подрался со мной, а он ответил, что ничего не помнит, и стал извиняться. Я, конечно, его простил, но предупредил, чтобы этого больше не повторялось. И мы пошли мыть золото. Шурф уже был выдолблен, воды пришлось еще таять. Здесь было небольшое озеро. Я поджег огонь, чтобы таять лед.

Пока было подходящее золото, работали хорошо и весело, а главное то, что ни от кого не зависели, не надо было ни у кого просить ордер на пропитание. Недалеко от нашей выработки были озера. Когда они растаяли, то Алексей сплел корчагу из прутьев и стал рыбачить. Придет на озеро, на ночлег поставит корчагу, а утром вытащит и ведро карасей нам принесет.

Май месяц мы там мыли неплохо, на продукты хватало, а в конце мая вода нас начала выживать. Юрченковская артель начала распадаться. Егор Сопляков и Головин Федор стали собираться в Зилово. Я опять посоветовал Жеребцову идти с ними. Там сейчас всякие работы открылись и, может, будут лучше заработки. А нам уже все равно, беспаспортным. Будем тут перебиваться. Если найдем хорошее золото, то им сообщим и примем снова в свою артель.

Он согласился. Алексей пошел в Зилово за продуктами и продать золото, чтобы отдать им деньги, а мы остались втроем: я, Гошка и Мулюк, потом мы стали его звать Миной. Начали скрывать торфа, и надо было сделать помпу, чтобы откачать воду. А из нас никто эту работу раньше не делал. Пришлось обратиться к Юрченко за советом, он уже делал помпу и рассказал мне, как ее делать:

— Выбери прямослойное дерево, отрежь 3,5 м, больше не потребуется, расколи его пополам и выдолби середину топором, теслом выровняйте ее. Потом сложите эти половинки, набейте на них обручи. Клапаны сделайте из голенищ или из сырой кожи.

Так мы и соорудили помпу, углубили шурф ниже почвы, установили туда помпу, попробовали качать воду, все пошло хорошо. У Юрченковской артели дело шло быстро, потому что у них было 2 коня, и они наладили волокуши. Возили дрова из леса на лошадях, клали пожоги, дрова же были в отдалении с километр. Мы таскали дрова на себе, а когда скрывали, то били верхний слой кайлами, пожоги не клали, надеялись на солнце, что скоро растает сама земля.

Пока Алексей ходил в Зилово за продуктами, Юрченко уже вскрыли и начали мыть. Золотишко у них было лучше, чем у нас. Намывали в день по 6-7 долей на артель, а потом смыли эти пески и уехали домой. Захар Парамонович говорил, что надо сено косить. Он дал мне свой адрес, рассказал, как его найти, приглашал заходить к нему в любое время.

Мы остались в Алексеевке одни. Подошли пески, начали мыть, но тут с Алексеем случилась болезнь. Напала на него куриная слепота. Как солнце закатится, так он ничего не видит, приходилось водить его под руки. Тут и вода одолевать начала, ночью качали, чтобы не затопило вскрытые пески. Пришлось нам очень тяжело, и бросить было жалко вскрытые пески.

Алексей ночью стал один качать воду, утром один из нас вставал на смену Алексею, а двое породу носилками таскали. Крутились как угорелые с неделю, а намывали 3-4 золотника в день. Все же кое-как домыли эти пески, дня два отдыхали в бараке, никуда не ходили.

Через хребет от Алексеевска была бухточка, про которую мне рассказал Юрченко. Он видел там много выработки и советовал туда сходить. Мы и пошли в эту бухточку, где действительно увидели 2 барака. Зашли в один, что побольше: стоит каменка в углу, по другую сторону нары, никого нет. Сварили чайку, поели, затем пошли смотреть выработки: их оказалось много, были большие и маленькие. Стали пробовать отвалы. Золото есть, где доля попадется, где полдоли, где знаки, но дрова здесь тоже были далеко. Продукты уже кончались. Надо было их пополнять. Золота у нас было намыто 35 золотников. Это на 120 рублей, да и надоело уже всем заниматься такой тяжелой работой.

Поэтому решили идти в Зилово, а там видно будет, если попадется хорошая работа и если можно будет работать, то поработаем, а нет, то возьмем продуктов и вернемся сюда в бухточку.

Вернулись в Алексеевск, попрятали инструмент, унесли в россыпь лопаты, кайлы, лотки, бутару. Собрались в дорогу. Сборы были небольшие, кое-какие пожитки сложили в котомки и решили выйти с восходом солнца, чтобы к вечеру, когда стемнеет, прийти незаметно в Зилово. У нас тяжести на плечах не было, шли почти безостановочно.

Часов в 11 вечера мы пришли в Улус, к Поликаше. Хозяйка его скипятила нам самовар, отварила рыбы, мы взяли 2 бутылки водки в долг до утра. С устатку выпили, угостили хозяина и хозяйку, легли спать, чинно, благородно, без шуму и песен.

Утром встали часов в 10, пошли в город, продали золото одному купцу-татарину. Мишка был с ним знаком, и мы ему все сдали, взяли немного продуктов, ткань на рубахи и брюки, пообносились мы в тайге. Когда пришли на квартиру, то сразу же разделили деньги, на каждого пришлось по 25 руб. Стали совещаться, что будем делать дальше. Я сказал:

— Юрченко мне говорил, что у них по Ундурге где-то есть ключик с богатым золотом, может быть, командируем одного на разведку.

Алексей не согласился, а Мишка и Гошка согласились, и мы решили идти мне одному, а они останутся в Зилово. Им уже тут предложили работать на лошадях с паю, т.е. то, что зарабатывалось, делилось пополам на коня и на человека.

Я поехал в Усть-Ундургу. До станции Урюм доехал поездом, а с Урюма в Усть-Ундургу пошел пешком. Нашел Юрченко. Он принял меня очень сердечно. Жил он в полуземлянке. Семья большая: 5 детей, матери 90 лет, всего 8 человек. Я ему рассказал свои планы, и он с удовольствием сообщил мне расположение местности. Мы решили пока осмотреть близлежащие ключи. Я брал с собой хлеб и котелочек и уходил искать подходящее месторождение. Обошел все старые выработки, но ничего не нашел. Иногда приходилось ночевать в тайге.

Так я провел в этих поисках дней 10, дошел до деревни Ушумун и вернулся в Усть-Ундургу безрезультатно.

Приехал я обратно в Зилово, к своим товарищам, стал вместе с ними работать на лошадях, возить камень для фундамента казенных зданий. Заработок получался 1,5 рубля в день. Так мы проработали до осени, в октябре эти работы закончились. Мы получили расчет и опять собрались всей артелью. Набрали продукты и пошли в тайгу, в Бухточу: был слух, что там работают хищники и моют подходящее золото. Договорились с Поликашей увезти продукты и пожить там с нами с неделю, чтобы повозить нам дрова. За все за это мы заплатили ему 1,5 руб. в день.

Когда мы пришли в Бухточу, там уже были 2 артели по 5 человек, был там и знаменитый золотоискатель охотник Островский. Он пристал к нам в августе, накосил сена для своей лошади и продал нам немного, пока Поликаша возил дрова. Мы заложили ямы по всей бухточке, на каждого по яме. Островский мне рассказал:

— Золото здесь кочковое. Я тут работаю с тех пор, как только прошла линия железной дороги. Были случаи, зарабатывали хорошо, а было и не очень, всю зиму работали только на одни харчи. Направления руслового нет. Наверно, тебе самому видно по выработкам, как они разбросаны в разных местах. Бейте ямы, как бьете, может быть, что-нибудь и попадется.

Дня через три мы уже выбили 2 ямы. Одна оказалась глухарь, пустая, а во второй пласт оказался тонкий, всего 2 четверти. Съездили в Алексеевск, привезли бутару, инструмент, лотки. Начали мыть, получили один золотник на артель. Через неделю отправили Поликашу домой, а сами выбили третью яму. В ней слой оказался потолще, стали разгонять и намывать золотника 1,5-2 на артель. Остальные четыре ямы вышли пустыми.

Мы опять заложили 2 ямы. Народу нас ведь было много, 7 человек. Четверо моют, а трое бьют ямы. Но все-таки хорошего золота нам в Бухточе не попалось.

Островский заработал на рыбе. Он приехал еще в сентябре и загородил 2 заездки. Наловил рыбы много, работал, пока совсем не перемерзло русло. Рыбу морозил и возил продавать в Зилово. Вообще он так каждый год делал. Можно было бы и нам этим делом заняться, но в артели не было на такую работу специалистов и охотников.

Мы всю эту зиму проработали в Бухточе. Заработка хорошего не было, хватало только на пропитание, зато на душе было спокойно, что здесь не было жандармов.

Тут прошел слух, что в Олекме нашли золото хищники, и вот меня командировала артель. Я взял на неделю продуктов, топор и отправился. Задание было такое: идти купеческой тропой до Олекмы, а на Олекме есть рыбак, старик-поселенец, мне надо было дойти до него и расспросить. Он должен был знать, где работают хищники и как.

Были уже первые числа января. Мороз градусов 30-40. На ночлегах мне пришлось делать 2 пожога и между ними коротать ночь, но тропа была торная. Впереди прошли купцы к орочонам за продуктами и пушниной. Поэтому идти было легко, на третий день я уже вышел на Олекму, повернул вверх по течению, прошел 3 км и наткнулся на заезок (плетень поперек реки со вставленными в воротцах мордами, вершами для ловли рыбы). На берегу стоял барак-зимовье, стог сена, привязаны 2 лошадки. Залаяла собака. В бараке дверь открылась и вышел здоровенный старик, в руке ружье. Я даже испугался, думаю, возьмет да прихлопнет меня. Подошел потихоньку к нему и спрашиваю:

— Можно будет у вас мне переночевать?

Старик стал расспрашивать, откуда я пришел. Я говорю:

— Пришел из Бухточи. Сказывали нам, что здесь где-то хищники золото нашли, моют, вот и пришел узнать, артель отправила.

— Нет, не хищники здесь нашли золото, а золотопромышленник Туркин. До того места отсюда день ходу будет, верст 30. Заходи, ночуй, — пригласил он.

Захожу в барак, а там еще один старик сидит. Я поздоровался, сбросил свою котомку. В бараке тепло, железная печка стоит, две койки у окна, стол и 2 скамеечки. Старики наперебой начали меня расспрашивать: много ли в Бухточе народу, как моют. Я все обстоятельно им рассказал и, в свою очередь, расспросил у них про Туркина. Старики мне рассказали:

— Народу у него работает человек 80. Торфа глубокие, 40 четвертей. Сейчас там вынимают пески, а весной и летом будут мыть. Золото не очень богатое: 2-3 доли, но пласт толстый, 2 аршина. Можешь сам дойти и узнать, возьмет ли он вас. Только навряд ли, потому что у него с продуктами не важно, мало денег ему дают в кредит. Он много задолжал, пока нашел это золото. Артели моют между делом и сдают ему, конечно, не все, оставляют себе на пропитание. Зимние бутырки ставить не разрешают, опечатывают. А летом ямами не разрешают работать.

Мне стало все ясно, я понял, что идти на прииск мне ни к чему. Переночевал у стариков, расспросил их, как они живут. Рыбаки сказали, что живут здесь с тех пор, как отработали срок своей каторги. Одного старика звали Андреем, был декабристом и каторгу отбывал за политику. Он знал Ивана Васильевича, 30 лет вместе были на каторге. Второго старика звали Осип, на каторгу он попал за убийство помещика. Два раза они пробовали уехать на родину, в Пезенскую область, но дальше Сретенска уехать не смогли, так как оба любили выпить. Они мне рассказали:

— Как приедем в Сретенск, то загуляем в доме терпимости вместе с девками. Гуляем там 2-3 дня, пока не опустошим свои карманы, и обратно в тайгу. А теперь нам уже и возвращаться ни к чему.

Лет 20 старики занимались охотой на белку, а осенью и весной заездки городили, ловили рыбу и возили ее на прииск, продавать. Так они и жили. Но Андрей мечтал все-таки вернуться на родину. Он списался с семьей, у него было 2 женатых сына, а жена уже померла. На следующий год он хотел уехать к сыновьям. Но не пришлось ему уехать. Я потом слышал, уже в 1914 году, что убили их обоих там, в Олекме, кто-то из приисковых. Забрали коней, оружие, деньги, все, что там было, а их самих зарыли около барака. Так и остались старички Осип и Андрей навечно в тайге.

Вечером меня старожилы накормили рыбой, и утром дали на дорогу с собой 2 ленка, фунта на 2. До Бухтачей я добрался благополучно. За то время, пока я ходил на разведку, золото в ямах стало совсем плохое. Один только золотник на артель мыли. Большинство из артели высказались, чтобы бросить все и вернуться в Зилово. Так и решили сделать.

Пришли в Зилово, продали золотишко, его оказалось на 100 руб. Разделили деньги на всю артель. Кое-кто начал пьянствовать. Я не пошел со своими товарищами в столовую. Знал уже, что оттуда выйдешь с пустым карманом. Мне же надо было на зиму одежду купить и работу себе подыскать.

Я пошел в магазин купить рубаху, и там случайно встретил Юрченко Захара. Он стал меня расспрашивать, где я работаю. Я ответил, что нигде, только что пришел из Бухточи, намыли там плохо, а теперь вот надо мне снова себе подыскивать работу.

— Нет ли у вас что-нибудь в Урюме? — спросил я Захара.

Он ответил:

— Работа есть земляная, на лошадях. Если хотите с пая работать, то приезжайте. Эта работа от Урюма находится в 6 км. Там есть бараки, где можно будет жить, а чтобы помыться в бане, можно будет ездить в Усть-Ундургу. Это будет по пути, когда надо ехать за сеном, овсом для лошадей или продуктами.

Я сказал:

— Приедем вчетвером и возьмемся за работу.

Так мы и договорились. Я пошел в улус, разыскал своих товарищей и рассказал им о новой работе в Урюме. Писарев Мишка и Сопляков сразу согласились. На второй день мы собрали свои котомочки и уехали на товарнике в Урюм, а с Урюма в Усть-Ундургу пошли пешком, там мы сразу пошли к Юрченко на квартиру, переночевали у него. Утром насадили черенки на лопаты, приготовили кайлы и кувалды. Юрченко таратайки и телеги налаживал. Затем съездил к подрядчику, оформился на работу, выписал продукты. Хозяйка Юрченко напекла нам хлеба, и мы поехали на место работы. Нашли там небольшой барак, поставили чугунную большую печь, наладили нары для спанья. На следующий день уже приступили к работе.

Нужно было около железного моста делать насыпь. Рядом было много старых выработков, земля мягкая, чернозем, в мерзлоте сухой песок, его хорошо было долбить кайлами. Цена подходящая — по 6 руб. за куб. сажень, как за настоящую мерзлоту. Разрешали делать пожоги, таять грунт.

Мы тут проработали до самой Пасхи и заработали хорошо. К Пасхе набрали обновки: брюки, пиджаки, рубашки. Я даже взял новую шляпу и сапоги. В общем, оделся хорошо, как будто собрался жениться. Квартировали мы у Юрченко, Пасху встретили как полагается: утром собрали большой стол, мяса нам нажарила и наварила Меланья Макаровна, жена Захара Парамоновича, и печенюшек напекла. Мы уселись разговляться, водки было взято 2 бутылки, выпили хорошо, закусили, и кто куда разбрелись. Писарев и Мишка пошли к шинкарям добавить выпить, а Сопляков еще любил и за девками поухаживать. Попраздновали мы хорошо 2 дня.

Вечером приехал из Зилова Алексей Андриянов. Мы ему обрадовались, приняли как товарища, угостили, вечером принесли еще 2 бутылки водки. Алексей вел себя скромно, водку хотя и пил, но очень мало. Одежонка на нем вся была старая, нового ничего не было. Когда выпили водку, хотели еще отправить его, но он запротестовал, затем взял меня за руку и говорит:

— Пойдем, мне надо с тобой поговорить кое о чем.

Вышли мы во двор, отошли на полянку и уселись, он и говорит мне:

— Ты знаешь сестру Андрея Никитина Татьяну?

— Да знаю, хорошая девчонка.

— Так вот, я решил на ней жениться, она все время жила в прислугах у подрядчика Шергина. Она согласна выйти за меня, но только хочет сразу уехать из Зилова. У нее 4 дяди, и все имеют коней. Живут исправно и не захотят выдавать за меня Татьяну. Помоги же мне в этом деле.

— Денег у меня уже нет. Если бы ты приехал до Пасхи, то я бы дал тебе деньги, но теперь все истратил.

— Но, может быть одежду мне дашь. Ты же видишь, в чем я. Прямо стыдно показываться невесте на глаза. И к брату в Сретенск стыдно ехать в такой одежде. Как я в таком виде явлюсь?

— Если насчет одежды, то это другое дело. Я посоветуюсь с товарищами. Может кто-нибудь что-то и выделит.

— Боже упаси, не говори им ни слова. Если сам мне не сможешь выделить одежду, то лучше ничего и не надо. А им, прошу, не говори ни слова!

— Но поедешь ты завтра. Я пойду тебя провожать, там что-нибудь сделаем.

Так и оставили мы все до следующего дня и пошли спать. Но я все-таки был в недоумении и боролся с мыслью посоветоваться с Писаревым или Мишкой, но так и не решился, не захотел ломать договор, который существовал между нами: помогать друг другу в трудную минуту. Алексей пообещал мне, что в Сретенске он мне обязательно достанет паспорт, что мне было очень важно.

На другой день после обеда я пошел провожать Алексея в Урюм, к поезду. Мы зашли в лесок и стали переодеваться. Я снял с себя все новое: пиджак, брюки, сапоги, шляпу, а надел все его старое. На станцию я не пошел, побоялся жандармов, и вернулся обратно в Усть-Ундургу. Все удивились моему виду и даже стали смеяться надо мной, спрашивали:

— Что он тебя — насильно раздел?

— Нет, я по собственному желанию. Человеку ведь жениться надо. Надо было ему помочь.

Спустя некоторое время я убедился, что Алексей меня обманул. На Татьяне он не женился, и даже не заехал в Зилово, а проехал сразу до Сретенска. Он обещал мне написать и выслать паспорт, но не отозвался ни одной весточкой.

После Пасхи мы собрались всей артелью и поехали на Ксеневскую станцию: был слух, что там много земляных работ и расценки подходящие. Юрченко наладил 4 таратайки. Положили воз сена, а на них свои пожитки и поехали. Проехать надо было 150 км, одолели мы их за 3 дня. Когда прибыли на место, то зашли в контору. Нас там встретили хорошо, разъяснили все расценки на работу и сказали, что на месте работы посмотрите грунт и расстояние возки. На работы было уже 100 человек с лишним и лошадей с таратайками 50. Нам подрядчик дал большую брезентовую палатку, пищу мы должны были готовить сами. Обед длился 2 часа, за это время надо было еще покормить лошадей.

Мы успевали за время обеда сварить себе еду, пообедать и отдохнуть. Грунт был сухой с черноземом, ломом рыхлится хорошо. Заработок выходил примерно 1,5-2 руб. Прораб уверял, что можно заработать и больше. Юрченко по секрету сказал, что можно приписывать выработку и половину этой суммы отдавать ему. Работа у нас наладилась, и заработок предвиделся хороший. Я уже думал, что если заработаю 200 руб., то поеду служить в армию, и от жандармов уже не надо будет скрываться, но этим моим мыслям не суждено было осуществиться. Судьба мне готовила совсем другое.

 

 

Глава VIII

Дружина разбойников

 

В Усть-Ундургу приехало много работников, были из Зилова, все с лошадями. Они возили груз (железные мостовые части и путейское оборудование) от Урюма до Могочи. Проезжали мимо наших земляных работ. Однажды передал мне Макаров через Юрченко записку, которую написал мой брат: «Сообщи, где ты находишься, я приеду к тебе». Эта записка так меня взволновала, что я не знал, что мне делать дальше: или убегать от него, или увидеться с ним, чтобы узнать о матери, ее здоровье. Не умерла ли она. Но я боялся, что мой брат может выдать меня и моих товарищей. Так я колебался два дня и сон потерял, сделался как чумной. В конце концов решил рассчитаться и идти навстречу к нему: если уж выдаст меня, то только меня одного, а товарищи мои останутся.

Замерили работу, подсчитали, сколько мне причиталось. Получил деньги, котомку за плечи и пошел в Урюм пешком. Я не дошел до Урюма километров 10 и тут встретился со своим братом. Он припарился к возчикам, которые везли груз в Могочу. Первым делом я спросил у брата про мать. Он сказал:

— Оставил ее у братана Платона Левонтьевича.

— А что заставило тебя искать меня? — спрашиваю у него.

— Это мать настояла, чтобы узнать, живой ты или нет.

— Говори лучше правду. Если у тебя есть цель выдать меня, чтобы угнали под конвоем, то говори лучше сразу, но знай, что тебе все это не простится, ведь у меня есть товарищи.

— Что ты, клянусь тебе, у меня такой цели нет. Просто решил, что мы с тобой вдвоем больше заработаем. Поедем на работу вместе.

— Поеду я с тобой или нет, это еще вопрос, но тебе надо вернуться обратно к матери. Она ведь одна скитается, надо кому-то ее содержать.

На этом и порешили: как только мы подзаработаем денег, он вернется к матери. Приехали с братом в Урюм. Можно было идти работать к Юрченко. Он говорил мне, что я могу на него рассчитывать. Но я не пошел к Юрченко, ведь у него была большая семья, и если бы он взял меня, то потерял бы в своих доходах, да из его работников пришлось бы кого-нибудь рассчитывать. А это было не в моем характере, чтобы из-за меня кто-то страдал. Поэтому решил подыскать другую работу.

В Урюме я видел одного знакомого Веневского, но коня у него не было, он возил тачкой сам. Он принял нас с братом в свою артель. Наладили тачки, начали возить землю. Но брат физически не любил работать и всячески отлынивал. В карты играть или в бабки — это он очень любил. Поэтому заработок у нас не получался. Вдобавок у меня расстроился живот, мучился целую неделю, а потом пошел в Усть-Ундургу к Маланье Макаровне. Она полечила меня отваром травы, за три дня лечения все прошло.

И тут я услышал, что в Усть-Ундурге нанимают косить сено по 10 коп. за пуд. Рассказал брату, тот даже обрадовался:

— Цена хорошая, надо браться.

Я рассказал об этом Жеребцову, Писареву и Мишке. Они приехали, и пошли мы брать этот подряд. Травы были хорошие, хозяин дал нам коней возить копны, косы, грабли, вилы. От Усть-Ундурги покос был недалеко, в 6-ти километрах.

Фамилия у хозяина — Яновский. Он увез нас на покос. Мы сделали балаган, накрыли его свежей травой. Тут и лес был недалеко. Устроились на лоне природы, речка недалеко, ходили туда купаться. Хлеб нам пекла и стирала белье Маланья Макаровна, жена Юрченко. К ним и в баню ходили. Все устроилось как будто хорошо, начали косить.

Погода первое время благоприятствовала. Брат же начал изводить меня своей пьянкой. Вызвался он идти за продуктами, пошел вечером, утром должен был вернуться часам к 8, к утреннему чаю, потому как хлеб у нас уже вышел. Утром мы вставали с восходом солнца и сразу начинали косить. По росе коса шла хорошо, мягко. Косили до 8 часов утра, потом пили чай, а после завтрака сухое сено копнили или метали в зароды. Время уже к чаю подходит, а брата все нет. Пошли все равно в табор, думали, пока будем кипятить чай, он придет. Чай вскипел, но брата так и не дождались. Собрали кое-какие корки засохшего хлеба. С ними и попили чай. Мне ребята говорят:

— Иди ищи своего брата, а мы пойдем грести сено.

Взял я мешок на всякий случай, пришел на квартиру к Юрченко, спрашиваю:

— Был у вас мой брат или нет?

— Да, был. Ушел утром, взял хлеба и молока четверть, но было заметно, что он выпивши.

У Юрченко был небольшой бат, долбленный из толстого дерева, поднимал 3-4 человека. Вот брат и вздумал на этом бате плыть до места покоса. На себе ведь нести тяжело. Доплыл до первого переката и сел на мель. Добавил себе еще выпивки, свалился на дно и заснул, как праведник. Я нашел его уже только к обеду. Меня такое взяло зло, было совестно перед товарищами, что стоит хорошая погода, надо успевать убирать сено, а он взялся пьянствовать: продукты забрал, молоко пролил. Но я не стал его будить. Пришел он только к вечеру, да еще на меня стал ругаться:

— Ты почему меня не разбудил, меня оводы и мошки изъели.

— А это тебе в наказание. Товарищи голодные работают, а ты пьянствуешь. Как только тебе не стыдно!

Ребята тоже поднялись на него, начали совестить. Он обещал:

— Не буду, не буду пить.

Но все было бесполезно. Как пойдем в баню мыться, то он уйдет к ундинопосельским, там и ночует; в карты играет, а где карты, там и водка. Мы уже вечером все уходили на покос, а он оставался, приходил только в понедельник или во вторник. Получалось так, что он и свой заработок и мой пропивал. Деньги у нас не скапливались. Рассчитаемся за хлеб, стирку белья и баню, и ни копейки не оставалось. Все уходило на продукты и на прихоти брата.

Все это заставило меня идти на другой заработок, который казался более легким. Но и этот заработок не получился, а пришлось наголодоваться и скитаться недели четыре. И даже хорошо, что не вышло это дело, а то бы нам не удалось остаться в живых.

Это были грузины, хотя они назвались политическими заключенными. Нас обманул Бянкин. Свою выгоду он все равно бы получил, а нас бы уничтожили. Обо всем этом мне потом рассказали в 1914 году в Ксеневской тюрьме. Было много примеров, если у дружины выходило что-нибудь удачно, то потом они русских уничтожали, а добычу делили между собой. Русских ставили на самые опасные места, там редко кто оставался в живых. Русские им нужны были для того, что им больше доверяли, и через них хорошо осуществлялась связь. Грузины же находились под подозрением, их заработком считался кинжал и револьвер. Без них они не ходили.

Нас грузины отправляли за продуктами. И меня так же отправили в Ивановку, на прииск к одному смотрителю. Он должен был узнать в конторе, когда повезут золото и сколько. От него я приносил записки к атаману. Потом опять уходил на прииск на разведку. Так я мотался почти неделю. Собрал все сведения, принес к атаману. Но мы не были увлечены этим делом.

Поселок Усть-Ундура расселялся. В нем уже было домиков двадцать, большинство — ундинопосельские, имеющих по 3-5 лошадей, на которых возили груз от Урюма до Могоча. У нерчинских было 2 брата и зять. Они тоже имели лошадей, но они мало на них работали, а больше занимались спекуляцией: придерживали водку и продавали рабочим. Фамилия их была Бянкины. Гошка, Писарев и Мишка часто выпивали у них и вошли к ним в доверие. Бянкины давали им даже в долг. Младший Бянкин выдавал себя за политического, он сидел в тюрьме три года за политику. Он постепенно обработал Гошку и Мишку, убедил их в том, что у него есть знакомые ребята, которых называл дружиной. Она сколачивала средства для партии революционеров путем налета на почту или на контору Его Величества, где скапливалось много золота и денег. Половину награбленного добра они сдавали в комитет партии для борьбы с царизмом, а остальное оставляли себе. Гошка и Мишка обо всем этом рассказали мне, сказали еще, что сейчас у них готовится дело, и им нужны люди, человека 3. А где и какое дело, они не знали, а хотели бы узнать. Они меня сговорили зайти к Бянкину младшему. Мы взяли бутылку водки, хозяйка положила нам закуски. Бянкин подсел к нам, когда мы закусывали, и спросил:

— Согласны ли вы войти в дружину или нет?

— Прежде чем вступить в вашу дружину, нам надо узнать, что это за дело, — ответил я.

— Об этом вам не скажут, пока вы не войдете в их дружину. Это секретно, но обычно они делают большие дела. К примеру, в прошлом году в Соболино обобрали почтовое отделение. Взяли 3 пуда золота и денег 15 тыс. Вот такие дела они делают. Думайте 2 суток, а потом скажете мне: да или нет, но ни в коем случае никому ни слова не разглашать.

Мы думали двое суток, как быть — решиться или нет. В случае неудачи, мы ясно понимали, нам будет неминуема тюрьма. Но жить так, как мы жили, не было уже никакого смысла. Надоело бесконечно ожидать, что не сегодня-завтра нас заберут жандармы. Если бы мы достали деньги, то выкупили бы паспорта и устроились на хорошую работу. Сенокос наш уже подошел к концу. То, что нам заплатил хозяин за работу, уже потрачено. Надо искать новую работу. Поэтому мы и решили вступить в дружину, рискнуть на большое дело, а потом уйти от них в тайгу.

Пошли к Бянкину, а он нас поджидал, уже хотел сам идти к нам, узнать наше мнение и предупредить, что сегодня дружина уже уходит на дело в Кару. Там, в Ивановке, была контора кабинета Его Величества. Все подрядчики сдавали золото в контору. Все, что мылось на 3-х станах хозяйственным способом, тоже сдавалось в контору. Когда там накапливалось много золота, то контора вывозила его в Усть-Кару на почту, а почта переправляла золото в Читу в государственный банк. В дружине было решено подкараулить тот момент, когда повезут золото, и похитить его. Про все про это нам рассказали правильно, но в одном нас обманули. Когда я спросил, какой национальности в дружине люди, то Бянкин ответил, что только один грузин, а остальные русские. А у нас с товарищами была договоренность, что если в дружине будут русские, то мы пойдем на дело, а если грузины, то ни в коем случае не пойдем. В общем, мы еще были в нерешительности, а Бянкин нас убеждал и говорил:

— Все это дело будет сделано за одну неделю, здесь вы скажете, что пошли в тайгу искать золото.

Мы еще подумали и пришли к заключению, что если и не выйдет ничего, то мы просто придем обратно, и наконец-то решились. Мы хотели взять с собой продукты, но Бянкин нас отговорил:

— Хлеба я вам дам, никуда не ходите, а когда стемнеет, то я провожу вас к нужным людям, и вы в сегодняшнюю ночь должны пройти незамеченными в Ушумун.

Сказав так, он налил нам водки, жена его поставила на стол мясной закуски, мы вместе выпили эту бутылку, поели хорошо, и Бянкин нам пожелал успеха. Когда стемнело и народ улегся спать, то мы отправились по дороге в Ушумун. Отошли километра 4, увидели небольшой ключ, за ним густой лес. Бянкин свистнул три раза, в ответ тоже просвистели три раза. Мы стоим, дожидаемся. Смотрим, идет один человек с винтовкой в руках, что-то спросил по-грузински, Бянкин ему ответил. Тогда этот человек сказал нам:

— Идите за мной.

Я Гошке прошептал: если там все грузины, то вернемся назад. Он мне мотнул головой в знак согласия. Мы прошли в глубину леса, там сидели еще 4 человека. Один встал и поздоровался с нами, говорил он по-русски чисто, спросил:

— Товарищи, а оружие есть у вас?

— Нет оружия у нас.

— Ну да ладно, это неважно. В Каре достанем для вас оружие. Золото повезут из Ивановки в Усть-Кару. Вот мы и должны его взять. Нас 8 человек. Каринских брать не будем, это лучше, чтобы они ничего не знали. Были ли вы на таких делах?

— Нет, не были.

— Это тоже неважно. Сейчас такие дела делаются просто. Убьем только лошадей, чтобы возок не увезли, а людей уложим вниз лицом, заставим лежать, а охранники убегут. Мы насыпем золото и уйдем в тайгу. Был ли кто-нибудь из вас в Каре?

— Я был там, — ответил я, — и в Ивановке был, там у них главная контора. Я в Ивановке в лазарете лежал в 1908 году.

— Вот это очень хорошо. Нам больше ничего и не надо. У меня там есть свой человек. Снесешь ему от меня записку, а он скажет тебе, когда повезут золото, сколько и какая будет охрана. Мы знаем хорошее место, где подождем добычу и возьмем ее.

Я подумал, что вся моя миссия будет в том, чтобы отнести записку, а в деле я не буду участвовать, чего я очень боялся и не хотел. Я знал, что не выстрелю, потому что еще не держал в руках огнестрельного оружия, ненавидел драки. Если где завязывалась драка, то я всегда уходил.

Мы попрощались с Бянкиным и наказали ему, чтобы он предупредил Пантелеймона и моего брата, что мы ушли в тайгу, якобы услышали, что хищники нашли золото, что, мол, пошли на разведку, и если будет золото, то придем и заберем их.

Мы пошли до Ушумуна. Идти было километров 25 или 30, и если бы люди из дружины могли бы ходить так, как мы, то дошли бы быстро, а они оказались плохими ходоками. Часто останавливались, отдыхали, да и голодные они были. 2 дня лежали в лесу без хлеба, пока собрали свою дружину.

Не доходя до Ушумуна мы свернули с дороги в сторону, в обход деревни. Весь хлеб, который нам дал Бянкин, 2 буханочки, нам пришлось разделить на всех по небольшому кусочку. А нам надо было еще идти до Верхнего Стана 35 километров. Во вторую ночь только мы дошли туда, и опять свернули с дороги в сторону. Старшой начал меня отправлять на Верхний Стан за продуктами. Спросил у меня:

— Деньги есть у вас?

— Нет, денег нет.

Тогда он дал мне 3 рубля и наказал:

— Когда будешь выходить на большую дорогу, то оглядывайся, чтобы никого не было. Если будет кто-нибудь ехать, то пережди, а когда выйдешь, то иди прямо, никуда не сворачивай. Если в Верхнем Стане встретишь знакомых, то старайся от них уклониться.

До Верхнего Стана я дошел благополучно, зашел в магазин, купил рыбы, сала, ветчины с килограмм да хлеба три булки по 5 фунтов. Сложил все в котомку и пошел обратно к своим товарищам. Накормил всех досыта.

Старшой начал писать записку в Ивановку человеку, который работал становым и смотрителем конной бутары. Он делал съемку с бутары и сдавал золото в контору, так что ему должно было быть известно, когда повезут золото. Место встречи с ним мне назначили там, где мы должны были остановить возок, между Нижним и Усть-Карой. Старшой начертил даже план и указал, где их надо будет найти. Назвался нам Ахметом и сказал, что уже не раз проводил такие дела. В Каре у него были связи. Еще одного русского он отправил на средний стан Кары, дал ему записку к своему другу, который должен был снабдить оружием нас троих и этого русского, так как мы не были вооружены.

Получив все эти наказы, разошлись каждый по своему маршруту. В Ивановку я пришел на 2-ой день, после обеда. Нашел дом, где жил смотритель, зашел на его квартиру. Вышла прислуга, я спросил у нее:

— Можно ли мне видеть смотрителя Александра Семеновича? Позови его, скажи ему, что хочу видеть его лично.

Сам остался ждать на крыльце. Немного погодя он вышел. Я спросил:

— Вы Александр Семенович?

— Да, я. А что вам нужно?

Я подал ему записку Ахмета, он ее взял, сказал мне, чтобы я подождал, а сам ушел. Я подумал, что вдруг он сейчас вызовет охрану, и они заберут меня. Я так струсил, что чуть не убежал, и бежал бы, но тут он вышел и показал мне падушку лесную, недалеко от стана:

— Завтра будь там часам к 10, я приду, и мы потолкуем. Пароль будет такой: я буду идти и петь песню «Жаворонки, жаворонки мои», и ты откликнешься: «Нет, мои». Тогда я подойду к тебе. А сейчас у меня гости сидят, мне некогда.

И он ушел. Я направился в поселок, попросился в одну бедненькую избушку, к старику, который сидел на завалинке, переночевать у него. Он разрешил, утром я встал, попил чаю и пошел в падушку, зашел в чащу, недалеко от дорожки сел на пенек и стал ожидать. Сам переживаю опять, навалились мысли о том, что вдруг этот смотритель приведет охранников и меня заберут.

Так я томился часа 2, потом слышу: идет человек и легонько что-то напевает. Когда подошел ближе, то я разобрал слова: «Жаворонки, жаворонки мои». Я в ответ: «Нет, мои». Он свернул с дорожки в мою сторону, я увидел у него в руке корзину, тогда только страх у меня прошел, от сердца отлегло.

Он подошел ко мне и говорит:

— Ну, здравствуй. Пойдем подальше в лес.

Мы забрались на полкилометра в чащу, поставили корзину, сели на землю и стали обсуждать наши дела:

— Хорошо, что ты пришел вовремя. Золото скоро повезут, только я не знаю, сколько и когда. Тебе придется еще здесь потолкаться, пока я добуду точные сведения. Завтра мы должны свидеться в другом месте. Ты уже, наверно, видел, где стоит бутара. Ниже ее есть разрез. Может быть, найдем какой-нибудь лоток и гребок. Ты ходи, пробуй, старайся. Я увижу тебя и подойду. Может, к тому времени что-нибудь узнаю и расскажу тебе.

Тут достал пирожки с мясом из корзины, отдал их мне:

— Ешь давай. А сколько сейчас человек в дружине? Как они вооружены?

Я ему рассказал все, что знал, с тем мы и распрощались до завтрашнего дня. Я остался в падушке, и как только начало смеркаться, пошел в поселок к тому старику, у которого останавливался накануне ночевать.

На следующий день пошел на разрез, нашел расколотый лоток и гребок. Хожу, пробую по разрезу то там, то тут, и вот вижу — идет мой связной от бутары. Он мне сказал, что уже готовят золото к отправке, пакуют пачки, чтобы я завтра снова пришел на это же место, и он подойдет сюда же после гудка.

Я так и сделал, снова пришел на разрез на другой день и стал дожидаться гудка. Он подошел с корзинкой, и мы снова забрались в лес подальше.

— Слушай внимательно. Золото повезут через 2 дня, в пятницу. Его будет 3 пуда. Охраны 6 человек верхами. Трое будут ехать впереди, а трое позади. На козлах кучер и еще один охранник, а сопровождающий будет сидеть в тарантасе. В охранников не стреляйте, они убегут с первого залпа. Ахмету скажи, чтобы избегал ненужных жертв.

Затем мы нашли недалеко старое большое дуплистое дерево:

— Вот сюда вы принесете и положите мою долю.

Со дна корзинки он достал наган, хороший, восьмизарядный.

— Наган возьми с собой, потом оставите в этом дупле вместе с золотом.

Связной снабдил меня продуктами, написал записку Ахмету, и мы распрощались. Я пошел к месту назначения, где мы должны были все собраться. Идти надо было 45 км, и я шел всю ночь большим маршем, чтобы утром быть уже на месте. Все обошлось благополучно. Записку передал Ахмету и рассказал обо всем, что передал мне смотритель. К моему приходу дружина уже достала немного оружия: одну винтовку, две берданки, одну двустволку. Две винтовки у них уже были раньше. А у Ахмета был маузер. Наган он у меня забрал и отдал его своему грузину, а мне дал двустволку. Выбрали место нападения: речка делала поворот, кривун, и здесь был мост, а по берегам густой лес.

Нас разделили на 2 группы: 4-х по левую сторону дороги, а сам Ахмет и еще 3-е грузин — по правую сторону. Я со своими товарищами должны были стрелять в коней возка. Передних охранников пропустить и стрелять потом в задних охранников. Пришел наблюдатель и сказал:

— Едут!

Мы все легли по свои местам и затаились. Я сильно волновался, сердце сжалось в груди. Вижу уже, что возок въехал на мостик. Гошка и Мишка дали залп по задним охранникам, а передние уже проехали. Мой напарник должен был стрелять по упряжке, но тоже стал стрелять по охранникам. А я хотя и выстрелил, но возок уже сошел с моста, и кони хватили что есть мочи по дороге. Засада с Ахметом выскочила и стала стрелять по коням, но уже было поздно. Лошади так помчали тарантас с золотом, что тут же и скрылись из виду, а задние охранники повернулись и убежали в обратную сторону, так и не сделав ни одного выстрела. Жертв не было.

Уже потом до меня дошел слух, что одного охранника, который сидел на козлах, и сопровождающего все-таки легко ранило. Мы же стали карабкаться в гору, забираться в тайгу, взяли направление на железную дорогу. На второй день перед заходом солнца вышли на тропу, шли спокойно и увидели в стороне охранников. Мы остановились, подползли к ним тихонько. Смотрим, а их отряд человек 20. Они остановились табором на ночлег. Пришлось нам свернуть в другую сторону и пересечь падь без леса.

Хорошо, что уже в это время стемнело, нам удалось дойти до тайги и скрыться в ней. Ушумун обошли стороной, заходить не стали, хотя были голодные: 2 дня уже ничего не ели.

На 3-ий день пришли на покос, где мы косили сено Еновскому. Сено, балаган были в целости и сохранности, копны сметаны, но людей уже не было. Грузины остались лежать в балагане, а мы втроем пошли на квартиру, в поселок. Когда пришли, то хозяйка Юрченко стала нас спрашивать:

— Где же вы столько времени были?

— Да мы ходили в одно место, недалеко от Уст-Ундурги, били ямы, но золото оказалось плохое, и мы бросили это место. Вот и вернулись назад.

— Вчера из Кары прислали отряд охранников из 20 человек. Они доехали до станции Урюм, но вернулись и уехали обратно в Кару.

Мы облегченно вздохнули, что не попались, гроза нас миновала. Но все-таки решили уйти отсюда в Бухточу. У Пантелеймона осталось наших денег 15 руб. Мы взяли муки по пуду, рассчитались с Маланьей Макаровной за хлеб, квартиру и баню. Мы очень хотели отделаться от этой шайки, потому принесли им продуктов дня на 2 и распрощались. Оружие они все оставили себе, да мы и не стремились его получить, хотя Ахмет и предлагал нам взять берданки, но мы не взяли и сказали, что пойдем в тайгу искать золото. И больше мы с ними не виделись.

Позже до нас дошел слух, что дружина сделала грабеж в Урюме, обобрали магазин одного купца, но тоже неудачно. Один из дружины стоял на стреме во дворе, а трое были в магазине. В это время по улице шел жандарм. Когда он подошел к магазину, то увидел того, кто стоял на стреме, окликнул его. Тот побежал, жандарм начал кричать: остановись! А тот еще быстрее побежал, тогда жандарм выстрелил в него и убил. А остальные услышали выстрел, выскочили из магазина и скрылись.

Потом за ними началась погоня. Из Зилова наехало много жандармов и охранников, которые сделали облаву. Дружина ушла в тайгу, на зимовье, но охотники заметили их и выдали. Жандармы окружили зимовье, те начали отстреливаться. Но, видимо, патронов оказалось мало, шайка эта сдалась, но только 3 человека, главаря с ними не было. Увезли арестованных в Нерчинск, стали их пытать, и они выдали всех, кто им содействовал и помогал. Арестовали и Бянкина, и его зятя. Так эта дружина кончила свое существование. Я с ними больше никогда не встречался и избегал всяческих встреч.

В сентябре Юрченко выехал с земляных работ. Заработок там оказался хороший. Гошке Соплякову пришлось на руки 250 руб. Он уехал домой на призыв в армию. Вот так опять вмешался в мою жизнь мой брат. Не приехал бы он тогда, я бы из-за него не сорвался с той работы и чуть не угодил в тюрьму. Благодаря тому, что мы ушли от дружины и не стали путаться с ними, избежали тюрьмы. Хорошо, что мы от них отделались вовремя и стали продолжать поиски золота.

 

 

Глава IX

Таежные тропы

 

Осенью 1912 года наша артель ушла в Букточу и работала там до января 1913-го года. Мыли понемногу золото на пропитание, а в январе вышли на Усть-Ундургу. Здесь открылся балластный карьер, и мы устроились туда на работу землекопами. Зарабатывали неплохо. В марте на станции Ксеневской был устроен большой побег из тюрьмы: ушли 50 человек, обезоружили охрану, но людей оставили в живых. После этого туда нагнали полицию, жандармов и стали тщательно искать беглецов, строго проверять документы. Когда мы услышали об этом, тут же собрались и снова ушли в Букточу искать золото.

Пробили две ямы, одна вышла глухарь, пустая, а во второй оказалось золота на две с половиной доли с лотка, и мы начали мыть. Проработали 2 месяца, наступила весна, растаял снег и вскрылись реки. Мы решили пройти по руслу Нерчугана с разведкой, не окажется ли где золото побогаче. Продуктов оставалось только на неделю. На третий день нашей разведки наткнулись на одной косе на золото. Стали ее тщательно пробовать, оказалось, что вкруговую обходится две доли с лотка. Получалось по золотнику на человека, можно было мыть: вода рядом, грунт-песок с галькой, и мы решили здесь мыть.

Сначала пошли в Усть-Ундургу за продуктами, там остановились у Юрченко, рассказали Захару Парамоновичу про нашу косу, взвесили золото, сколько успели намыть, и он согласился идти с нами. Поехал в Урюм, сдал там золото, поскольку нам, беспаспортным, нельзя было соваться ни в какие конторы. Он набрал продукты, взял с собой старшего сына Кирилла. Когда стемнело, мы вышли в ночь, чтобы за нами не пошли другие золотоискатели, ушли незаметно.

Пришли на третий день на нашу косу, расположились, привезли из Букточи инструмент и на следующий день начали мыть оттуда, где были хорошие пробы. Народу в нашей артели было 6 человек, нас четверо да Захар с сыном. В первый же день намыли 6 золотников, по одному золотнику на человека. Когда начали работать в полную силу, то стали и по два золотника намывать. Нажимали с утра до вечера, промыли три недели, и наша коса начала подходить к концу.

И тут появилась артель из Зилова 4 человека и со Сбегов 5 человек, но мы уже почти всю косу прошли. Пришлые попытались мыть с нами, но посчитали невыгодным доход и ушли дальше.

Мы домыли косу до конца и решили вернуться в Усть-Ундургу, продукты уже почти все кончились. Намыли мы 145 золотников на 500 рублей, каждому досталось по 84 рубля. Это был первый наш хороший заработок на золоте. Мы немного приоделись, купили штаны, рубахи, обувку и решили устроиться поработать в карьере, где мы и пробыли все лето.

В конце августа Захар Парамонович рассказал мне, что в Урюме у него есть знакомый охотник Шайдуров, который говорит, что знает человека, бывшего проводника разведочной партии. Она ходила на Витим искать золото, и в одном ключе проводник нашел хорошее золото, но от партии скрыл свои пробы. Потом он попал в тюрьму за драку, просидел там четыре года. А теперь вышел из тюрьмы и хочет идти искать этот ключ, но у него нет напарника, и мыть золото он хорошо не умеет, поэтому ищет надежного человека, с кем можно было бы пойти в тайгу.

В воскресенье я пошел с Захаром в Урюм к Шайдурову, который занимался исключительно охотой на зверей, имел свой небольшой домик. Когда мы прибыли к охотнику, то Захар отрекомендовал меня как специалиста по золоту. Шайдуров посмотрел внимательно и сказал:

— Что-то больно молодой твой специалист, Захар!

— Ничего, он хоть и молодой, но опытный, уже который год золотоискателем ходит! И артель у него хорошая подобрана, и инструмент нужный есть.

— Ну ладно, посидите немного, а я пойду поищу, кого вам надо.

Мы прождали с полчаса, и приводит он мужчину лет 35, который назвался Фомой, а я ему отрекомендовался как Дуботолкин Иван. Шайдуров сказал:

— Я хорошо знаю Юрченко Захара, человек надежный, семейный, порядочный. На него вполне можно положиться.

— Верю, верю тебе и готов повести их, но вот беда: средств у меня нет, чтобы продуктов набрать, недавно из тюрьмы вышел, гол как сокол. А золото в том ключе есть, точно знаю, — ответил Фома. Я его спросил:

— В каком это направлении?

— Надо заходить по Нерче, где она сходится с Нерчуганом, с правой стороны, пройти всю падь до вершины и перевалить в систему Витима и идти этой же падью вверх по левой стороне.

— Ну что же, сомнений не остается. Когда будем выходить?

Шайдуров предупредил:

— Я не пойду на первый раз. У меня подходит время белковать, а за вторым рейсом попрошу взять меня.

— Конкретно мы сейчас не можем договориться, — сказал я, — потому что надо все обговорить с артелью, а тогда решим, кто пойдет и когда.

— Ну, вот и ладненько, так и сделаем, — сказал Фома.

Когда мы вернулись в Усть-Ундургу и рассказали все моим подельщикам, то решили так: идти пока втроем, а если действительно найдем место, пробьем шурфы, то один вернется и сообщит результаты, тогда пойдем все. Средства у нас были. И мы решили купить коня, чтобы везти продукты.

На второй день вечером мы с Мишкой и Писаревым пошли в Урюм. Фома уже был в доме, дожидался нас, и мы сразу стали договариваться, назначили день выхода, сказали, что продукты возьмем на наши средства. Фома тут добавил:

— У меня еще обувка плохая, пособите мне.

Мы пообещали ему купить обувку. Шайдуров принес две бутылки водки, жена его приготовила закуску, спрыснули мы наш договор, а потом мы ушли.

Добрались до Усть-Ундурги и начали собираться в дорогу. Купили коня, Захар съездил в Урюм, набрал нам продуктов: муки, кеты, масла, круп. В условленное время отправились в Ченгул, куда должны были прийти Фома и Шайдуров.

Когда мы с Гошкой приехали в Ченгул, то наши подельщики уже были на месте и ждали нас. Шайдуров мне все объяснил:

— Чтобы выйти на Нерчуган, вы должны идти до устья, где он впадает в Нерчу, а там переправиться на правый берег Нерчи и идти этой падью.

Шайдуров вернулся домой, а мы двинулись в дальний путь. На этот раз мы купили берданку с достаточным количеством патронов. С берданкой шел Гошка Писарев, а Михаил занялся конем, вел и кормил его, я на стоянках пек лепешки на железной лопате. Хлеб и сухари золотоискатели не берут с собой, потому что они занимают много места, а если подмокнут, то портятся, а мука сохраняется лучше, даже если и подмокнет. Поэтому в дальних походах мука лучше, чем хлеб.

Вечером, остановившись на отдых, сразу разгребали снег для табора, разводили костер. Я набирал снег в котелки, натаивал и кипятил. Оставлял воды для теста, вымешивал его хорошо, а потом отрезал куски, делал лепешки размером с лопату. За это время нагревались угли, я клал на них лопату и следил, чтобы лепешка не подгорела, вовремя ее переворачивал, а как готова, так и в сторону. Так напекал и на ужин, и на завтрак, и на обед.

Пока я пек лепешки, другие артельщики таскали и рубили дрова, заготовляли на костер, чтобы горел всю ночь, а Миша рвал ветошь-траву, мелко рубил ее на чурке, кипятил воду, обливал кипятком эту сечу, посыпал ее мукой, размешивал и кормил этим коня, а потом мы сами садились ужинать. Спали у костра, который горел всю ночь, ногами к огню, головы закутывали потеплее.

На 4-ый день мы вышли на устье Нерчугана, а потом дошли до слияния Нерчугана с Нерчой. Была уже вторая половина октября, реки замерзли. Через Нерчу мы перешли благополучно, потом пошли вдоль реки вверх до слияния с Нерчуганом. Первые приметы сошлись, как рассказывал нам Шайдуров, и мы все были довольны, что все идет благополучно. Теперь нам предстояло пройти до вершины пади Береи и перевалиться в систему реки Каранчи. Но второй день, как отошли от Нерчи, поднялась пурга, завалило все снегом, пришлось сделать дневку. Закрыли коня балаганом, а сами зарылись в снег, боялись, что перемерзнем, но через сутки пурга утихла.

Идти стало труднее, потому что выпал свежий снег, и ноги вязли, как в песке, но мы все равно шли. Один из нас шагал впереди, прокладывал путь, остальные след в след, потом менялись, когда передний уставал. Он переходил в хвост, а второй становился первым.

На четвертые сутки мы одолели падь, перевалили хребет.

На вершине хребта сделали привал, пообедали, полюбовались на красоту гор и увидели, что течение реки идет на спуск. Раньше мы все время шли на подъем, а теперь надо было идти вниз. Спросили Фому:

— Помнишь ли ты эти места?

— Да, я помню, нам сейчас надо идти на север, — ответил Фома.

Мы стали спускаться, и, действительно, падь взяла направление на север; на третий день спуска с хребта мы вышли на большое русло реки, похожей на Нерчу. Фома сказал:

— Это река Каранга, и теперь надо поворачивать обратно по этой же пади и осматривать притоки реки по левой стороне.

На берегу Каранги мы переночевали и пошли по этой же пади вверх, решили осматривать все ключи. Так начались наши поиски ключа с зимовьем и двумя шурфами. Первые два дня поисков мы еще терпели, но потом, осматривая уже пятый ключ, дойдя до середины реки и ничего не найдя, никаких порубок, мы с Мишей решили дальше не идти, чтобы не изнурять напрасно коня. Гошка и Фома дошли до вершины, но не нашли ничего и вернулись обратно.

Мы сварили чай, поели, а потом стали снова спрашивать Фому:

— Что нам делать дальше?

— Надо продолжать искать. Я подзабыл немного, — ответил он.

Решили продолжать поиски, но Фоме уже не было доверия, и мы решили между собой во время сна следить за ним по очереди, чтобы он нас сонных не порубил. Делали все скрытно от него, то костер подправляли, то ветошь рвали и подкладывали коню. Когда мы дошли до вершины, где переваливали хребет, и вышли на свой след, то сделали обеденный привал и стали снова допытывать Фому; он все стоял на своем, что в этой пади есть золото.

Потом Гошка схватил берданку, навел оружие на Фому и закричал:

— Сознайся, сукин сын, и говори правду! Куда завел нас? А то я тебя сейчас пристрелю!

Тогда Фома заплакал и стал просить прощения:

— Простите, Христа ради. Я сам тут не был, а мне рассказал один человек в тюрьме про это место.

— А зачем нас обманул? Какая у тебя была цель?

Он машет головой в стороны, и слезы летят как горошины:

— Голодать надоело. Хотел возле вас хоть отъесться.

Гошка стал настаивать на том, чтобы его пристрелить, но мне это было страшно и не желательно. Я спросил Михаила, какое у него мнение. Он ответил:

— Не стоит тратить на него заряд и класть черное пятно на наши души, пусть завтра идет, куда хочет, но не давать ему даже и крошки хлеба! Если выберется живой, то его счастье, а если загибнет, то ему наказание за обман, зато наша совесть будет чиста, что не убили его собственными руками.

Я сразу согласился с Михаилом, но Гошка долго спорил с нами и только под утро согласился. В завтрак мы накормили Фому последний раз, но с собой ему ничего не дали, и велели уходить от нас, куда глаза глядят. Сами остались отдохнуть, передневать и коня как следует накормить, а главное, мы хотели проследить, куда он пойдет.

Еще в Урюме мне Шайдуров рассказывал, что ниже слияния Нерчугана с Нерчой есть зимовье, и туда в неурожайные годы приезжают орочены косить сено (там хорошие сенные луга) и пригоняют скот на зимовку. Оставляют одного пастуха, он там ловит рыбу. Если у нас кончатся продукты, то там можно будет достать, а также сена для лошади. Оттуда надо идти на Бугочачу, а потом до Зилова. Этот план мы имели в виду на тот случай, когда будем возвращаться домой.

Мы пошли вниз к Нерче, по следам Фомы. Он на ночлег нигде не останавливался, а непрерывно шел. На третий день мы по его следам пришли к этому зимовью. Бараков было пять, но жили только в одном, это мы увидели, когда стали подходить. Нас встретили с визгом и лаем две большие собаки. А из зимовья вышел старик, и мы поздоровались с ним. Он спросил:

— Откуда идете?

— Из тайги выходим, золото искали, но ничего не нашли.

— Ну что же, всякое бывает. Заходите, располагайтесь.

Зимовье у него оказалось большое, даже с двумя печками: русской и железной. Спрашиваем:

— А нет ли у тебя печеного хлеба? У нас мука есть, но мы очень устали, не хочется со стряпней возиться. Может быть, продашь нам хлеба?

Старик кивнул головой, достал две буханки и сказал, что продаст за три рубля, и еще предложил нам рыбы. Мы купили хлеба и рыбы и спросили сено для лошади. Старик разрешил взять и сена, сколько надо, только расплатиться по совести. Я ответил:

— Не беспокойся, за все расплатимся. А что это ты такой недоверчивый?

— Да вот недавно был человек, ел и пил за троих, обещал расплатиться, а потом обманом вышел, как будто во двор, и не вернулся, ничего не заплатил.

Мы сразу поняли, что это был Фома, но старику ничего не сказали, решили подождать. Варим уху и тут слышим лай собак. Уже смеркалось, старик говорит:

— Вот еще кого-то Бог дает, — и вышел.

Гошка сказал:

— Надо спросить у старика водки.

— Вот сварятся ленки, тогда и спросим, — ответил я.

Входит наш хозяин, а за ним охотник в орочонской одежде, лет сорока. Поздоровался с нами вежливо на чистом русском языке, поставил винтовку в угол, снял котомку, присел и закурил. У нас сварилась уха, мы попросили у хозяина миску, а Гошка о своем:

— А не найдется ли у тебя, старик, бутылочки водки? Мы за все заплатим.

— Водки нет, а вот коньяк есть, но он дорогой.

— Это еще лучше, — закричал Гошка, — подавай быстрее, и сам садись с нами за компанию.

Старик достал бутылку коньяка, но сам пить наотрез отказался, однако ухи поел и похвалил, что вкусно сварили. Гошка угостил и охотника, спросил, как его звать.

— Звать меня Нарышкин Григорий Иванович. Я из семьи декабристов, которые осели в Сибири. Живу в селе Кыра своим домом, а с этим стариком давно уже дружу. Давай-ка нам, хозяин, еще одну бутылочку. Ребята меня угостили, я их тоже хочу угостить.

Охотник достал кусок медвежьего сала, распечатал бутылку, и мы ее быстро распили. Потом Гошка еще одну попросил. Так мы очень хорошо попили и поели. Нарышкин стал расспрашивать, куда мы ходили. А потом сам догадался:

— Вы, наверно, с Калара идете? Я слышал, что там есть хорошее золото.

Мы решили довериться ему и рассказали все про Фому, как он водил нас, а сам толком ничего не знал. Нарышкин спросил:

— А не дребезжит ли у него голос в разговоре?

— Да, немного дребезжит.

— А нет ли впереди у него двух зубов? А на левой щеке ножевого шрама?

— Да, да, все сходится! — закричал Гошка.

— Так я этого мужика хорошо знаю. Это конокрад Фомка. Как он еще у вас коня не украл?

— А мы тайно от него дежурили каждую ночь.

— Как же он сбежал от вас?

— Не сбежал. Мы его сами прогнали, когда узнали всю правду.

— Он слышал звон, да не знал, где он. Он, наверно, слышал про Калар, но это далеко отсюда. Если идти прямым ходом, то дней пятнадцать. Калар впадает в Витим с правой стороны от Яблоневого хребта. В 895 году там ходила экспедиция, снимали местность на карту. Они и наткнулись на это золото в вершине Калара. Но когда экспедиция возвращалась в Читу, то на переправе через Витим у них разбило паром, и сумка с чертежами утонула. Поэтому до сих пор не открывают рудника, а якуты знают, но не хотят выдавать. Когда у них плохая охота, то они идут в то место, намывают золото и сдают его в действующих приисках. Рудник им не нужен, чтобы не распугали зверя, поэтому держат все в строгом секрете.

Мы, конечно, заинтересовались и стали подговариваться к Нарышкину, чтобы он нас повел, но он сначала ни в какую не соглашался, говорил, что его за это якуты могут убить, но потом сказал, что до утра подумает.

Рано утром он ушел белковать, сказал, чтобы к вечеру сварили ухи. Мы выполнили его просьбу, а еще взяли две бутылки коньяку и сговорились подпоить его. Всю эту процедуру поручили Гошке Писареву.

Когда вечером пришел Нарышкин, то у нас все было готово: и уха, и коньячок, Гошка взялся наливать и угощать. Мы увидели, что Нарышкин любитель на выпивку, опьянел подходяще, и стали снова уговаривать к нам в проводники. В этот вечер он слово нам не дал, только сказал, что ночью еще подумает. Утром он на охоту не пошел. Мы сели завтракать, он сам попросил взять коньяку, чтобы опохмелиться. Потом сказал:

— Я согласен проводить вас, но надо еще одного коня, побольше продуктов взять месяца на полтора или на два. Приходите на это зимовье к 8 ноября. И отсюда пойдем. Когда дойдем до места, то одного коня мне отдадите, и я уеду. А вы, когда хорошо намоете, то выходите на Кыру. Это мое село, я буду дома, и мне одну долю отдадите из того, что намоете.

Со всеми его условиями мы согласились, а он нам показал дорогу, как выйти на Зилово, и мы с ним распрощались.

Добрались мы до Урюма и рассказали о своих приключениях. Друзья Захара нас поругали, что мы не убили Фому. Говорили, что его надо было вздернуть на какой-нибудь лесине за сучок. Потом мы рассказали о новом варианте дальнего похода на Калар. Для этого требовались деньги на продукты и конь, да и одежда почти вся изорвалась, особенно обувь и штаны.

Обратились мы за помощью к Захару Парамоновичу, пообещали ему долю, как намоем золото. Он пошел нам навстречу. Дал в долг коня, купил продуктов и одежду в Зилово. Когда Захар ездил туда, то проговорился своему дружку Толочкину Гурьяну про наш поход, а тот уже слышал про это золото и стал проситься в нашу артель. Пообещал дать деньги и продукты. Пришлось нам взять Гурьяна, но с предупреждением, чтобы никаких претензий не предъявлял, если у нас ничего не получится. Собралась у нас артель в пять человек: трое нас, еще Гурьян с Жербцовым Пантелеймоном, тоже другом Захара.

Собирались мы в большом секрете, шли скрытно, чтобы за нами не потянулись другие золотоискатели. Из Урюма до Зилова мы вдвоем уехали поездом, а Пантелеймон, Гурьян и Захар приехали на лошадях, как будто на рынок за овощами. Из Зилово выехали в 4 часа утра, еще было совсем темно. Парой на санях, так как дорога до Бугачачи была санная. Мы стремились к 8 ноября быть на месте, как договорились с Нарышкиным. Когда пришли в Бугачачу, то Гошку Писарева отправили в Кыру встретиться с Нарышкиным. Сами пошли на зимовье к старику, туда дошли к вечеру 7 ноября.

— Был ли у тебя Нарышкин? — спросил я, как только мы поздоровались со стариком.

— Нет, не был, наверно, завтра придет.

Мы спокойно улеглись отдыхать, а утром попросились передневать, дождаться Нарышкина с Гошкой. Старик попросил привезти ему дров. Мы съездили в лес два раза, привезли ему четыре воза, чем он был очень доволен, говорил, что ему до тепла хватит.

Прошел день, но тех, кого мы ждали, не было. Вечером пошли разные догадки, что могло случиться. Хозяин уверял, что обмануть Нарышкин не должен, что он настоящий орочон, а они не обманывают. Он был женат на тунгуске, прожили лет десять. У них были дети, но все умирали маленькими, потом и жена умерла, а он остался вдовцом, но живет своим домом в Каре, часто ходит с купцами, любит выпивать. У купцов много вина, они его на пушнину выменивают. Я спрашиваю:

— Неужели он с купцами ушел?

— А кто его знает? Может и уйти, у вас-то вина нет, а он его любит.

— Вина у нас, конечно, нет. На продукты пришлось занимать, и коня в долг взяли. Вино будем пить, когда золото намоем, но если бы он сказал, то мы бы ему взяли.

9 ноября вечером Гошка пришел один и сказал:

— Нарышкина в Каре нет, и никто не знает, где он. Соседи сказали, что его уже два дня нет. Возможно, ушел с купцами.

Вот и повесили мы головы, снова нас обманули, а старик говорит:

— Что же вы горюете? Он же вам место сказал?

— Сказал.

— Перевалите Каранчу, а там идите вверх до Витима, потом до устья Калара. Не пойдете же вы обратно домой.

Вот и стали мы ломать свои головы, как нам быть: или рискнуть и идти одним, или вернуться. Я говорю:

— По-моему, надо сделать так, как говорит хозяин, а там как получится, но рискнуть надо.

Гошка, Михаил и Пантелеймон согласились со мной сразу, а Гурьян сказал, что ему надо подумать и скажет ответ утром, да мы и не советовали идти с нами, потому что он был семейный, а с нами все могло случиться. Мы пообещали ему, что отдадим ему долю, если выйдем живые и с золотом.

Но утром наш Гурьян заявил непоколебимо, что назад не пойдет, и никто не стал его уговаривать. Наладили мы свои котомки и вьюки для лошадей.

10 ноября 1913 года начался наш большой поход за богатым золотом. Распределились так: Пантелеймон вел коня в санях, Михаил вьючного, а я, Гошка и Гурьян несли котомки по полтора пуда. Табор должны были выбирать Пантелеймон с Мишкой и набирать ветошь для коней.

Когда зашли в падь Берею, то нашли свои следы и ночевки. Первый переход мы сделали километров 35. На первом таборе мы научили Гурьяна и Пантелеймона, как класть костер и как его поддерживать, чтобы долго горел. Лопаты у нас были насажены на черенки. Их было 3 штуки: одна для печения лепешек, а две снег счищать до земли или моха для табора. Выметали дочиста, а потом наламывали ельника мелкого побольше, нагревали его у костра, чтобы горячий был, подстилали под бока, накрывались дерюжкой или пиджаком и быстро ложились. Бродни или ичиги, а у кого были унты снимали, ноги обматывали портянками. У Гурьяна был тулуп овчинный, он ложился с краю, а у кого была плохая одежонка, ложились в середину. Так и коротали ноченьки зимние у костра.

На наше счастье, в тот год зима была сиротская, морозы были не больше 40 градусов, сильных ветров не было, поэтому мы чувствовали себя неплохо. На 5 день мы вышли на Каранчу и пошли руслом. По берегу попадался корм для лошадей, и им было сытно. А еще мы взяли для них 3 пуда ржаной муки, вечером на ночлеге делали им месиво.

До Витима шли 11 суток. Русло у этой реки было большое, широкое, но никаких следов кочевников не попадалось. Я замечал, что русло дает большие кривули, поворачивает то на Запад, то на Восток, а то на Юг. Казалось, что мы мало продвигались вперед, а больше топтались на месте. Так мы шли в тисках гор и скал, медленно продвигались вперед. Леса были в основном лиственные, сосны по увалам кое-где, тополя, осины и реденько березы. Потом горы стали отходить, а долина расширилась, попадались небольшие луга с ветошью. Нас радовало, что есть корм лошадям. Мы не упускали случая, и если где попадалась сухая трава, то наваливались на нее все вместе, рвали и вязали в снопы, клали на сани про запас.

Никаких особых приключений не было. Мы шли с лошадями впереди, гуськом друг за другом, а остальные по нашим следам. Чем ниже спускались по Витиму, тем дальше отходили горы, а падь расширялась. На ночлег останавливались, когда начинало темнеть. Мы уже приспособились быстро расчищать место для табора и разводили костер. Михаил и Панелеймон снимали все с коня, распрягали и устраивали лошадей. Пока те паслись на ветоши, Гошка и Гурьян заготавливали дрова на ночь для пожога.

Я сразу устанавливал таган и таял воду, месил тесто и начинал печь лепешки. На ужин мы делали заваруху или галушки. Заваруху делали так: кипятили воду, доводили ее до вкуса солью. В одну руку я брал небольшую лопаточку, сделанную из березы, а левой рукой сыпал муку в кипящую воду, помешивая ложкой, пока она не загустеет, как каша, и ели мы эту кашу лопаточками, запивая чаем. Лепешки пеклись в основном на утро и обед.

Начался декабрь месяц: дни стали очень короткие, а ночи длинные, поэтому в обед останавливались ненадолго, быстро кипятили чай, пили его с лепешками и быстро отправлялись дальше в путь. Вечером было опасно идти, когда трудно различить, где хороший лед, а где тонкий. Впереди идущий шел с увесистой палкой и проверял лед, стучал по нему. Если была пустота, то мы осторожно обходили опасное место, чтобы не провалились лошади и не переломали себе ноги. Такие места обычно бывали на перекатах, где лежали россыпи камней со щелями, и кони там ломали ноги. Они у нас были обречены на закол, если бы мы дошли до места и стали мыть золото. До этой поры мы очень берегли лошадей.

Нас все время одолевали мысли, найдем ли мы золото. Гошка строил разные планы, вечерами на остановке он мечтал:

— Вот как намоем золото, достанем паспорта, то поедем в Хабаровск. Захвачу свою жену Валю и устроюсь на строительные работы. Город молодой, строится, работы там много. И с питанием проблем мало, будем рыбачить, ловить рыбу: кету, горбушу, икру добывать будем. Пантелеймона отправим в Пензенскую губернию. Он заберет там свою семью и тоже приедет к нам в Хабаровск. А ты, Андрей, сосватай у Захара Катю — и тоже в Хабаровск. Вот и соберется наша артель снова вместе.

Поход наш продолжался дальше. Все мы уже привыкли к морозу, и никто не простужался. 15 декабря мы пришли к устью Калара, вышли с правой стороны пади и очень обрадовались. Гошка и Мишка закричали:

— Ура! — и запрыгали.

Все были рады, что дошли до устья Калара. Потом повернули и пошли вверх против течения. Горы раздвинулись километров на 10, луга были большие, но с перелесками. Тайга целая, нет ни порубок, ни даже следов, ни стойбов, оставленных якутами. Стойбы — палки толщиной сантиметров 6 и длиной метра 4,5. Палки поставлены кругом. На них потом набрасывали или натягивали звериные шкуры и получалось жилье. Посередине его устанавливали таганы, варили на них, как буряты. Вверху оставляли отверстие для выхода дыма, а когда ложились спать, то его закрывали.

Мы удивлялись, почему нам не встречались эти стойбы. Потом мы узнали, что у местных жителей осень и начало зимы — сезон охоты на белок. Белка находится больше на вершинах падей, где по увалам растут сосна и кедр и есть орехи. В лесах прятались также другие звери: сохатый, изюбр, дикая коза. Росомаха и рысь охотились за козами и кабаргой. Поэтому мы и не могли наткнуться на якутов или ороченов: они ушли на добычу пушнины. У якутов был еще такой обычай: если замечали, что идет большая артель, то уходили в сторону, чтобы не встретиться.

Поднялись мы вверх по Калару и остановились на ночлег. Все были бодры и уверены в успехе, уныния еще не было, хотя с момента выхода из Зилова уже прошел целый месяц. Еще дней восемь попадалась нам ветошь по берегам реки. Но на девятый день падь сузилась, луга и ветошь исчезли, стали попадаться следы кочевников, которые уходили в сторону от реки. Я предложил пойти по следам и встретиться с якутами, завязать с ними дружбу, возможно, помогли бы нам с продуктами, но остальные не поддержали меня, торопились добраться до золота.

Так мы продолжали свой «слепой» поход. Это мы его потом назвали «слепым», когда он безрезультатно закончился, потому что шли без проводника, только по «бабушкиным сказкам».

Когда прошли 15 суток от устья Калара, муки осталось только два кулечка, и мы решили одного коня заколоть на мясо, а лепешки печь не каждый день, а через день-два. В обед заваривать болтушку, вечером и утром варить суп с кониной.

Начался январь, но погода нам благоприятствовала: не было ни ветров, ни буранов, но муки было мало, травы тоже попадалось мало, а горы сдвинулись, и Калар шел, как в щели, давая большие кривули. Иногда мы примечали какую-нибудь высокую гору, пройдем целый день, посмотрим назад — и оказывается, что мы от нее почти не ушли. Утром эта гора была прямо, а вечером немного позади, а проходили 30-35 километров за день, ведь в январе дни начали прибывать.

В середине января мы остановились в недоумении, потому что русло Калара раздвоилось, и по которому рукаву идти, мы не знали. Время было обеденное, мы решили попробовать выжечь яму, а Гошку отправили с ружьем посмотреть, куда возьмет направление эта рассошина. Мы держали ориентир на юго-восток, а рассошина почему-то поворачивала круто на Запад.

Выбили яму, оказалась галька с песком. Порода была не настоящая, не золотоносная, но во всех трех лотках, которые мы смыли, везде были знаки золота. Это говорило о том, что настоящее золото было где-то недалеко.

Вернулись мы на табор, положили пожог и пошли отдохнуть, стали строить планы, что делать дальше. Муки оставалось всего лишь полпуда. Тут-то мы и повесили наши головушки. Мы были в каком-то оцепенении, что не достигли цели, не нашли золота, но было жаль и свои жизни, нас уже донимал голод. Гошка сказал:

— Ну что же, пусть выскажут свое мнение семейные Гурьян и Пантелеймон.

Все посмотрели на них. Гурьян нехотя первым предложил брать направление домой:

— Жалко мне семью, ребята еще маленькие, их у меня пятеро, три сына и две дочки. Старшая дочь — инвалид, хромая.

— Я с ним согласен, неохота безо времени умирать, — поддержал Гурьяна Пантелеймон.

Мы, холостяки, переглянулись между собой, и я ответил:

— А нам жаль вас, а особенно ваши семьи. Будут потом проклинать нас, что втянули вас в это дело.

— Необходимо вернуться, иначе — голодная смерть, — добавил Гурьян, — ни летних стойбищ якутов, ни следов даже нет.

У нас забегали мурашки по коже, мы испугались и решили повернуть домой, но впоследствии выяснилось, что не дошли мы всего один переход до богатого золота.

После Гражданской войны в 1925 году один мой родственник рассказал, как он охотился на белку в тех местах и находил ямы золотоносные под самым Яблоневым хребтом. Но он не был специалистом, и его это сначала не заинтересовало, но когда он узнал, что я был в этих краях и искал там золото, то предложил мне пойти с ним. Но у меня уже была семья, четверо детей. Я стал советоваться со своей женой, моя Екатерина Захаровна ни в какую не согласилась, и мне пришлось выбросить все мечты о золоте из головы. А когда в 1927 году мы были уже в Хабаровске, то я узнал из газет, как открыли в истоках Калара очень богатое золото.

Начало светать, а мы все не могли решить, что делать дальше. Я уже покаялся, что взял этого Гурьяна. Сердцем чувствовал, что надо идти вперед, и все четверо были такого же мнения, но Гурьян ни в какую не соглашался. Пришлось нам, помимо своей воли, сворачивать домой. Гурьян начал меня расспрашивать:

— В какую сторону нам свернуть, чтобы выйти домой?

— Прямо на юг, — ответил я, — и нисколько не сворачивать.

— А почему ты так в этом уверен?

— Я помню еще ученическую карту по географии. Помню Яблоневый хребет и реки, которые с него берутся. Одни текут на восток в Амур, а другие, как Олекма и Витим — на запад, в Лену. У меня хранится небольшая схема на клочке бумаги, как мы пошли из Зилова и в каком направлении. Получается форменная конская подкова. И отсюда, чтобы соединить концы подковы, надо идти прямо на юг.

Я показал всем бумагу с нарисованной схемой, и все согласились со мной.

Инструмент сложили в приметном месте, сани бросили, а коня решили еще провести дня два, потому что оставалось еще немного мяса от первого коня.

Мы оставили свой табор и пошли в гору на юг, но имели в виду вернуться, поэтому делали затесы на деревьях.

Снег становился все глубже, идти было все труднее и труднее, тем более что приходилось подниматься все время в гору. На горизонте виднелись голые скалы, которые называли гольцами, на них не было никакой растительности. Снег там лежал до июля и августа, а на некоторых вершинах вообще не таял. На второй день мы подошли к этим гольцам, остановились на ночлег, решили заколоть второго коня, мясо у нас уже кончилось, чувствовалась огромная усталость.

Мясо мы переварили, чтобы выбросить кости и не нести лишний груз. Гошка пошел охотиться, он видел следы сохатого, но убил только глухаря. Мы его обработали, как и коня, решили хорошо поесть и отдохнуть, предстоял трудный переход через хребет.

Тронулись мы в поход уже без коня, разместили мясо по котомкам, а из кожи сделали наколенники, штаны у всех продырявились — они сильно рвались, когда мы шли в ельниках, которые встречались по марям.

Около гольцов снег стал еще глубже, доходил до колен и выше, идти было очень трудно. Продвижение вперед стало наполовину медленнее, чем когда мы шли по реке. Расход продуктов пошел быстрее, а силы наши таяли еще быстрее. Тут мы стали впадать в уныние. Уж на что Гошка всегда был веселый и разговорчивый, и тот стал задумчивым. Он сетовал на то, что ему не удавалось подстрелить зверя.

На 12-й день ходьбы от рассошин с Калара мука и мясо у нас кончились, остановились на ночлег, а еды никакой нет. Скипятили воды, посолили ее, попили горяченького и с этим спать улеглись. Утром попили горячей водички и пошли. Снег все время был до колена, шли гуськом, через полчаса менялись, через километр или два стали делать привал, отдыхать, потому что не было сил идти по глубокому снегу. Бредешь, как в воде, ноги еле волочишь.

На третий день такой ходьбы Гурьян и Пантелеймон совсем ослабли, идти были не в силах, а когда остановились на ночлег, то пошел разговор о дальнейшем. Гурьян сказал:

— Вы идите завтра одни, может быть, наткнетесь на кого-нибудь, то вызволите нас, а у нас идти нет сил.

Мы подумали и решили согласиться. Нарубили им побольше толстых дров, велели все время жечь костер. Попрощались со слезами, и они остались на месте, а мы втроем двинулись вперед за спасением себя и своих товарищей.

За этот день мы прошли много, верст десять, а перед вечером Гошке посчастливилось убить белку, и мы хорошо поужинали и с собой половину мяса взяли в запас. На второй день шли упорно вперед, вернее, не шли, а еле плелись. И вдруг перед вечером я заметил далеко в перелеске на высокой лесине крупную черную точку, но не на вершине дерева, а в его середине. Птица — не птица, но размером больше птицы. Показываю ребятам и говорю:

— А не лабаз ли там?

— Где, где?

Мои товарищи ничего не увидели, уже начинало смеркаться, Гошка совсем выдохся и сказал:

— Все, не могу больше идти, давайте останавливаться на ночлег.

— Обожди, давай еще немного пройдем, — ответил я.

Гошка наотрез отказался, но я продолжал настаивать, и мы снова поплелись к этой точке. Прошли еще саженей 200, и я окончательно убедился, что впереди маячил ороченский лабаз с продуктами. Мы начали напрягать все силы, чтобы добраться до него. Уже стемнело, а надо было пройти еще с километр. Шли мы, наверно, еще часа два и все-таки дотянули, благо что местность пошла под гору.

В полной темноте подошли к этому месту. И действительно, это оказался орочонский амбар-лабаз, в который складывался запас продуктов. Хотя он был высоко, сажени две от земли. Он был расположен на деревьях, которые ровно срезаны. Из них сделаны столбы, на которые положена обвязка, а на обвязке срублен лабаз длиной сажени две, шириной одну, а высотой с метр, покрыт корой лиственницы, в середине — дверка.

По следам мы быстро нашли лестницу, поставили ее с большим усилием, так как были уже измотаны до беспредела. Гошка поднялся, а там — замок, он сумел его вырвать. Открыли лабаз и увидели там и муку, и крупу, мороженое молоко в берестяном турсучке, летнюю одежду и пушнину. Взяли мы пуд муки и крупы, стали варганить заваруху. Я сказал:

— После голодовки сразу много есть нельзя. Можно заработать заворот кишок. А это верная смерть.

Немного поели, и я убрал остатки.

— Потом еще поедим, когда это уляжется.

Сварили еще каши, и так три раза ели помаленьку, потом улеглись спать как убитые, и костер наш прогорел. Когда уже совсем замерзли, то проснулись, подправили костер, сделали заваруху, попили молока и снова заснули.

Утром я состряпал лепешек, согрел оленьего молока, поели и пошли выручать своих товарищей. К вечеру по своим следам дошли до них, а старики уже и подняться не могут. Мы начали их откармливать: по болтушке молока и по лепешке. Всю ночь их откармливали, спать только под утро легли. До обеда отдыхали, потом пошли к лабазу все вместе. Взяли там еще молока и крупы, наладили котомки и в путь.

На шестой день вышла наша речка в большую реку. Ребята спросили:

— Что это такое? Куда мы вышли?

Я ответил:

— Это, наверно, Олекма. Тут не может быть другой реки. Но почему же мы не заметили купеческой тропы, которую должны были переходить?

Жеребцов сказал:

— Я третьего дня видел тропу, а на ней конские следы. Вы тогда шли рекой, а я стороной увалом.

— Какого же ты черта не сказал? — поднялся я на него. — Это и есть купеческая тропа, и надо идти к ней. Потом мы выйдем по ней на Русь.

Мы повернули обратно и на второй день дошли до тропы. Действительно, это оказалась настоящая торная конская тропа. Мы пошли по ней, перевалили через хребет и еще шли 10 дней. Однажды под вечер увидели свежий конский след и порубку, а это значило, что где-то недалеко есть жилье. Мы быстрее пошли дальше. Вскоре услышали собачий лай. Тогда собрали последние силенки и давай вперед. Через час собака залаяла громче. Мы вышли на берег и увидели небольшой барак. Подошли к нему, собака напустилась на нас, но тут из барака вышел человек:

— Кто такие?

— Золотоискатели, пустите, за ради Христа, погреться и переночевать, и главное — поесть. Мы голодные, который день без еды идем.

— Откуда идете?

— Издалека.

— Ну ладно, заходите.

Барак оказался небольшой, а хозяин пожилой. Он поставил котел на огонь, надолбил льда и стал греть чай.

— У меня рыба есть, могу накормить.

— А далеко ли тут прииск?

— Верст двадцать, двадцать пять.

Мы об этом прииске уже знали и надеялись встретить там знакомых. Сварилась рыба, хозяин отрезал по кусочку хлеба.

— Больше нету, весь вышел. Надо завтра ехать на прииск за хлебом.

Мы и этим были довольны, наелись рыбы, напились чайку и залегли как убитые спать. Утром старик еще сварил нам ухи. Я спросил:

— Как нам на прииск выйти?

— Да дорога отсюда одна. Идите прямо по ней, она и приведет вас куда надо.

Был уже конец марта, снег растаял, идти стало легко, ноги не вязли в снегу. Хозяином прииска был Туркин. Мы о нем были наслышаны. Пришли мы на прииск еще за солнце. Мне нужно было найти старого знакомого Наврацкого. Я стал спрашивать у людей, кто его знает, где его барак. Одна женщина показала. Подходим, а он сам выходит во двор и сразу узнает меня:

— Что, все-таки не пошел служить?

— Нет, не больно манит солдатская лямка.

— Ну, ладно, заходите, гостями будете, а я пойду еды поищу. Поди голоднехоньки? Располагайтесь, отдыхайте!

Он взял мяса, хлеба, рыбы, две бутылки водки. Когда вернулся, то велел нам затопить печь. Порубил мясо и поставил варить. И только когда сели за стол, он стал расспрашивать, где мы ходили и что нашли. Всей правды я ему не сказал:

— Да вот на разведку ходили, но не нашли ничего, а сами чуть жизни не лишились.

— Иди к Туркину завтра, ему нужны люди. Он наметил разведку в одной пади.

Весь вечер мы прогуляли, нашлись еще знакомые из Зилово, принесли водки и закуски, канителились до полуночи. Утром Гурьян собрался уходить домой, зиловские дали ему хлеба на дорогу и рассказали, что до Могочи всего три дня ходу. Он ушел, а я пошел к Туркину просить работу. Хозяин сказал:

— Мне надо разведать одну падь. Надо человека четыре.

— Нас как раз четверо.

— Шурфовать будет стоит по рублю с четвертью.

— Хорошо, — ответил я, — давайте книжку, продукты, инструменты, а шурфовать мы умеем.

Он дал мне заборную книжку, выписал ордер кладовщику на продукты и инструмент. На второй день мы отправились за 10 километров. Нам указали, где закладывать шурфы. Но первым делом надо было обеспечиться жильем, и мы за два дня срубили барак, а потом стали закладывать шурфы. Грунт оказался хорошим, сверху был леденистый торф, а потом пошла галька, и мы стали класть пожоги.

Проработали недели две. Вдруг приехал орочон и стал жаловаться Туркину, что у него разворовали лабаз. Когда мы нанимались, то я предупредил Туркина, что мы взяли продукты в лабазе у орочона. Если будут искать, то пусть скажет, что мы у него работаем. Поэтому, когда орочон начал жаловаться, то Туркин успокоил его:

— Ладно, не волнуйся, эти воры здесь. Они тебе за все заплатят.

Он отправил орочона к нам:

— Ваша были на лабазе моем? — спросил нас орочон.

— Были.

— Муку брали?

— Брали 7 кульков муки, 2 кулька крупы, 2 круга молока.

— Ну ладно.

Я расписался в книжке и сказал:

— Езжай, получай у хозяина деньги.

Так мы рассчитались за продукты, взятые у орочена.

Шурфы наши подошли к концу, пошла золотоносная порода, и я поехал на стан к хозяину, доложил, что ему надо снимать пробы. Он спросил:

— Так вы, наверно, сами пробовали?

— Пробовали, но что-то не очень хорошее.

— Ладно, поедем пробовать, все равно надо ехать.

Приехал он на второй день. Все пробы просмотрели, но золота было очень мало.

— Завтра пришлю лошадей забрать инструмент, — сказал Туркин, — а ты приходи в контору за расчетом.

Получили мы по 15 рублей на руки. Думали идти в Усть-Ундургу, но тут Наврацкий нашел в одном месте золото в русле реки. У него артель была полностью организована, но он мне потихоньку сказал:

— Доставай ковш и идите вверх по Олекме, влево будет небольшая речка — отпадок, идите по ней и увидите нас.

Мы собрали инструмент, кое-что купили у Туркина, а когда дошли до Наврацкого, то его артель уже мыла. Мы тоже начали пробовать, я отмыл один лоток, золота оказалось две доли. Взяли с другого места — там две с половиной, можно было мыть. Мы установили бутары и начали мыть, а когда в конце дня замерили, то оказалось по полтора золотника на человека. Мы остались и проработали неделю, все шло хорошо.

Однажды вечером организовали ужин с выпивкой, но когда я закусил, то меня стошнило, а потом всего затрясло. Эта тряска продолжалась всю ночь. Наутро я так ослаб, что не мог работать, пролежал весь день. На следующий день поднялся, а вечером снова затрясло. Так я стал болеть через два дня на третий. То работаю, то лежу. Артель мыла все так же 10 или 12 золотников в день. Проболел я с неделю, пил всякую дрянь, но ничего не помогало. Тогда я сказал ребятам, что решил идти на Русь. Мишка спросил:

— А как ты один пойдешь? Я тоже пойду с тобой.

Гошка заявил то же самое и Жеребцов. Тогда решили все вместе идти. Надо нам было отдать долг Юрченко 100 рублей.

Продали ковш одной артели, инструменты, лопаты, кайлы, взяли продуктов на три дня и пошли. Нам надо было подняться в вершину Нерчугана, а потом идти вниз до Алексеевского ключа, где мы когда-то работали вместе с Андрияном. Прошли ключ и пошли на Усть-Ундургу. На второй день проходили мимо озера, в котором я заметил траву троелистку. Попросил Мишку нарвать ее. Потом заварил эту траву и стал пить настой из нее. Мне сразу стало легче. Я попил всего два дня, и меня перестало трясти.

Добрались мы до Усть-Ундурги, встретились с семьей Юрченко. Я отдал остаток травы троелистника жене Захара и сказал ей, что она хорошо помогает от лихорадки. Захар в это время как раз собирался подыскивать работу. Мы решили ехать с ним вместе. Он нанялся на железную дорогу дерновать насыпь, рыть кюветы и укладывать канавы камнем. Мы проработали недели три, все шло хорошо, заработок получился по 2 рубля в день.

Был май 1914 года, уже стояло тепло, жили мы в палатке. Однажды после обеда мы отдыхали. Я лег в палатке один, а ребята на воздухе, под деревьями. Вдруг подходит дрезина, в ней жандарм с двумя охранниками. Он спрашивает у Захара:

— Чья здесь артель?

— Моя, — спокойно ответил Захар

— А как фамилия твоя?

— Юрченко.

— Где твои люди?

— Везде, вот, в палатке, и там, под кустами и деревьями. А вам кого надо?

Жандарм ничего не ответил, зашел в палатку и спрашивает меня:

— Как твоя фамилия?

— Дуботолкин Иван.

— Ага! Вот тебя нам и надо! Собирай немедленно свои вещи!

Я схватил котомку, и они погнали меня на дрезину. Больше никого не спросили, взяли меня одного и повезли на станцию Сбега. Я думал: «Все, кончилась моя свободная жизнь, как перелетной птицы. Не летать мне вольной пташкой по лесам». Больше всего я боялся побоев и пытки и решил сознаться во всем сразу по чистой совести.

 

 

Глава X

Тюрьма

 

В Сбеге засадили меня в карцер, замкнули в небольшой каморке, где я переночевал на голых нарах голодный. Утром вызвал на допрос жандарм-следователь. Он сразу предупредил меня:

— Говори лучше чистую правду, потому что нам уже все известно.

Я решил сознаться, потому что врать не любил и не умел.

— Как твоя настоящая фамилия?

— Я — Филиппов Андрей Николаевич.

— Откуда родом?

— Станица Улятуй 2-го военного отдела.

— Почему скрывался от службы государевой?

— Не на что обмундирование покупать. Отец был слепой. Стыдно являться на призыв. Думал, что заработаю денег, куплю обмундирование и коня, а потом пойду служить. Но заработать не удалось. Все, что получал, уходило на пропитание.

Следователь составил протокол, потребовал расписаться, и меня снова замкнули в карцере, но обед дали. Я стал шарить по карманам и нашел огрызок карандаша и небольшой клочок бумаги. Написал записку товарищам. Вкратце сообщил, как прошел допрос, и успокоил Гошку и Михаила, что я их не выдам. Попросил их приехать в Ксеневскую, захватить мои шмотки, произвести расчет за мое отработанное время, отдать долг Захару.

После обеда повели на станцию, подошел пассажирский поезд. Меня посадили в поезд и повезли на станцию Ксеневская. Я с охранником сел в передний вагон, поехали, и я осмелился спросить разрешения у охранника сбросить свою записку. Он согласился и сказал мне:

— Когда будем проезжать мимо ваших работ, то скажешь мне, я открою окно, а ты выбросишь свою записку.

Так мы все и сделали. В Ксеневской была временная тюрьма. На станции нас встретил еще один охранник, и они вдвоем повели меня в тюрьму, один впереди, а другой сзади. Уже светало. Тюрьма была огорожена бревешками в диаметре 20 см, высотой метра 4, и поверху проведена еще колючая проволока. Мы постучали в ворота, открылся глазок, тюремный охранник взял мой пакет и скрылся. Мы ждали минут двадцать, а затем открыли ворота, и меня жандарм сдал под расписку.

Повели в большой барак с железными решетками на окнах, прощупали мою котомку, открыли железную дверь и сказали:

— Заходи, где найдешь место на нарах, ложись и отдыхай.

Дверь за мной захлопнулась. Я оказался в общей камере, в которой было человек 40: теснота и духота были страшные. Люди спали на голых досках, подложив под головы свои котомки.

В нос ударило зловоние. Это у двери стоял бачок, ведра на 4. Я догадался, что это параша, и отошел от нее подальше. Прошел по нарам, но нигде не мог найти свободного места, люди лежали вплотную: народ всякий — и молодые, и старые. Я подумал, что они встанут и начнут меня пытать. Мне еще в Бухте рассказывал Иван Васильевич, поляк, про тюремные порядки. Решил рассказать так, что, мол, я хищник-золотоискатель, ходил по тайге 4 года, намыл подходяще, вышел из тайги и загулял, попал в дом терпимости. Там пьяным наскандалил, и меня забрали сюда.

Только я все это надумал, как вижу, что поднялся мужчина средних лет и пошел к параше. Он помочился и направился ко мне, спрашивает:

— Кто такой? За что попал?

Я рассказал ему свою сказку. Он меня дальше допрашивает:

— А на каких приисках работал?

— В Бухте, на Тунгаре, был в Олекме.

— А в Бухте Иван Васильевич еще живой?

— Живой! Вот это человек! Скоро ему уже 100 лет будет, а силищи ему не занимать. Я с ним вместе с год проработал и от него много перенял, ведь он бывший декабрист.

Мужик подобрел ко мне, растолкал людей на нарах:

— А ну раздвиньтесь, нашего полку прибыло.

— Свой, что ли?

— Конечно, свой! Был бы не свой, не стал бы вас тревожить.

Люди раздвинулись и освободили мне место. Я бросил свой мешок под голову, лег и быстро заснул, потому что накануне ночь не спал.

Записку мою ребята утром нашли на тропе. В воскресенье приехали Пантелеймон и Мишка навестить меня. Нам разрешили свидание, они мне передали хлеба, вареного мяса, кеты и 15 рублей денег. Привезли записку от Захара Парамоновича: «Твоего заработка хватило рассчитаться за долг. Большое спасибо за твою чистоту и сердечность. Остаемся навечно друзьями. Будь таким же справедливым, каким был всегда. С приветом, твой друг Юрченко».

Гошка от себя тоже прислал записку: «Сердечно благодарю, что не выдал меня. Посылаю тебе 5 рублей моих денег. Не забывай, пиши мне через Захара, твой друг Гошка». А в рубаху и штаны завернули еще 2 бутылки водки, которую мы распили с новыми друзьями за решеткой.

Они все трое оказались политическими, писали прокламации на станции Ксеневской, но их выдал один товарищ, пьяный проболтался, и их арестовали.

На следующее воскресенье приехали Гошка и Захар Парамонович, передали мне гостинцы. Мы проговорили с полчаса, посмотрели друг на друга, расцеловались и распростились, думали, что навсегда, что больше мы не увидимся никогда. Было горько расставаться. Мы очень сдружились за все это время, жили одной коммуной. Если видели, что у товарища порвался пиджак, то как только получали получку или ордер, то скидывались и брали ему одежду. Я уже знал, что скоро меня отправят в Нерчинскую настоящую тюрьму.

Ксеневская тюрьма была временной. Как только в ней скапливалось человек 100, так отправляли специальный состав, который собирал арестованных с временных тюрем.

Через три дня после свидания нас повели на станцию и погрузили в два вагона, сказали, что повезут в Нерчинскую тюрьму. Когда поезд проходил мимо того места, где работали мои товарищи, то я им сбросил прощальное письмо.

А в тюрьме я подружился с арестованными, особенно с тем, кто в первый день моего пребывания в тюрьме освободил мне место на нарах. Звали его Григорий Иванович. Он был грамотный и арестован во второй раз по политической линии. Первый раз он отбывал в Зерентуе на руднике.

Мне он сразу сказал:

— Ты не бойся, тебя судить не будут, а с Нерчинска отправят этапным порядком в станицу, оттуда поедешь воевать.

— С кем это воевать? — спросил я его.

— С немцами будем воевать.

— А откуда вы это все знаете?

— Знаю, газеты читал. Из газет видно всю международную обстановку. Вильгельм уже давно готовится. Только наше бездарное царское правительство не готовится, а заполнило все тюрьмы до отказа, прииска и рудники каторжанами. И это нам будет все на руку. Все равно царя столкнем. А тебе советую не убегать со службы. Ты уже общался с пролетариатом, и за царя не пойдешь воевать. И тебя пролетариат не тронет, если останешься жив. Они казаков будут беречь для охраны.

— А как они будут беречь? — спросил я.

— А вот сам увидишь!

Я этот разговор вспоминал в 1916 году. И все оказалось так, как говорил мой новый товарищ.

На второй день, в обед, мы приехали в Нерчинск. На перроне увидели роту солдат, всех пассажиров удалили. Поезд остановился, нас стали выводить из вагонов и строить в колонну по 6 человек в ряд. Колонну со всех сторон оцепили солдатами с ружьями наперевес. Нас, человек 300, повели под усиленной охраной, больных посадили на подводы и повезли сзади колонны.

Шли мы далеко, километра три. Я думал, что нас поведут через город по центральной улице, но погнали нас в обход города. Мы с Григорием Ивановичем шли рядом.

Когда нас подвели к тюрьме, то мне стало жутко: тюрьма была окружена каменной стеной высотой в 4 метра. Ворота железные, а на воротах — огромный двуглавый орел — герб империи. Нас завели в тюремный двор, построили в две шеренги и стали вызывать по списку, делить на три группы: следственных, осужденных и политических.

Меня вызвали, но ни в одну партию не включили, а поставили отдельно. Потом рядом со мной поставили еще одну девушку.

Часовые повели нас в городское полицейское управление и сдали под охрану, снова посадили в карцер. Здесь я просидел сутки. Мне эти сутки показались за неделю. На стенах было страшное множество клопов, невозможно было лечь, они сразу осыпали и забирались под одежду, ползали по всему телу. Утром нас этапным порядком отправили по своим местам жительства, эту девушку и меня. Ее повез охранник вверх по Шилке, а меня — вниз.

Мой переход был большой, в 40 км, на Унду, куда мы с покойным отцом ездили менять оселки на хлеб. Вспомнил мой разговор с отцом. Мне тогда было лет 8. Ехали мы по дороге, и я услышал звон. Спрашиваю отца:

— Что это за звон такой?

— Наверно, ведут каторжных, — ответил он.

Дорога сделала поворот, воздух был окутан пылью, но я остановил лошадей и рассмотрел: каторжники построены по 4 человека в ряд, левой рукой они придерживали цепи. Эти цепи были закреплены за железные обручи, надетые на пояс. В колонне было человек 200, а по бокам колонны — солдаты с винтовками. Мог ли я тогда подумать, что и мне придется пройти по этой дорожке, хотя и без кандалов, но под охраной.

Сначала меня от деревни к деревне вели пешком и передавали под расписку поселковым атаманам. Была у меня мысль сбежать, но я вспоминал совет Григория Ивановича, что он не советовал мне этого делать, и моя пылкая головушка охлаждалась, тем более что охранники предупреждали, что будут стрелять на поражение, если побегу.

Перед Улятуем я попросил охранника, который оказался моим дальним родственником, довезти на подводе и пообещал ему заплатить. Он запросил 8 рублей, чтобы ехать верхами до места. Я попросил не брать оружия, потому что было стыдно приехать в родное село под конвоем.

Так поехал дальше — как свободный пассажир. В Улятуй мы приехали под вечер. Я попросил заехать к родной сестре Дарье. Она встретила меня радостно, как родная мать, а ее муж Семен Петрович отнесся ко мне с холодком.

Утром пошли к атаману. Он внимательно прочитал мои бумаги и сказал:

— Ну что же, ничего не нагрезил, никого не убил и не обокрал, поэтому охрану я с тебя снимаю. А почему от службы скрывался?

— Вы же знаете, что у меня отец слепой. Пахать, сеять не мог, обмундирование и коня покупать было не на что, вот и пошел я на заработки.

— А сейчас есть на что покупать?

— И сейчас не на что.

— Ну что же, обмундирование выдадим, а конь есть у тебя?

— Конь есть, только не знаю, сгодится ли он.

— Ну и то хорошо, какой есть, на таком и поедешь.

Конь был у брата, он его отдал зятю Семену за 20 литров спирта. Семен Петрович мне сознался, что коня взял на сохранение, и я могу им распоряжаться, как своим.

Меня отпустили, я вернулся к сестре, она заплакала от счастья, сказала мне:

— Я беспокоилась, что тебя посадят.

— Зря волновалась, — ответил я, — если бы меня посадили, то в Улятуй бы не отправили, и сидел бы сейчас в Нерчинской тюрьме. Сажать меня не за что.

Наконец-то выдался отдых. Я повидался с родственниками, мой крестный Мирон Левонтьевич рассказал, как умерла моя мать. Брат Тимофей оставил ее у Мирона Левонтьевича, материного брата, пообещал, что скоро приедет и привезет меня. Но это не получилось. Зимой в 1913 году мать заболела и умерла в декабре месяце. Я в это время ходил в Калар, скитался в походе по Витиму в поисках богатого золота, а мой брат не выслал даже денег на похороны, наши родственники похоронили ее общими силами.

Жена Мирона Авдотья сводила меня на кладбище, показала могилу матери. Я горько заплакал там, было обидно и за себя и за брата. У него все-таки было хозяйство: дом, амбар, два коня. От службы его освободили совсем по чистой. Но он не пожелал кормить мать, женился и жил в свое удовольствие, не отказывая себе ни в водке, ни в игре в карты и бабки. Амбар был куплен на мои деньги, которые я заработал в Борзе у Белокрылова. Брат амбар продал, а деньги пропил и проиграл в карты. Обида душила меня на брата, что бросил на произвол судьбы нашу мать, а меня выдал жандармам. Он узнал мою кличку и донес в управление. Поэтому и взяли меня одного, а Гошку и Михаила не тронули. Об этом я узнал уже после того, когда вернулся с фронта. Брат мне сам сознался, по пьянке, и просил у меня прощения.

Спокойно отдохнуть пришлось всего лишь одну неделю. За это время я успел подрядиться рыть котлован под фундамент для постройки новой школы в станице, немного подзаработал.

Внезапно пришло распоряжение выслать меня в 1-ый Аргунский казачий полк. Прибежали из отдела с красным флагом: пришел приказ мобилизовать шесть возрастов, началась война с Германией. Меня тут же вызвали к атаману, выдали обмундирование и дали сроку 3 дня на сборы, чтобы выехать на станцию Даурия.

Собирала моя сестра. Она сшила торбу для коня, перешила гимнастерку, которая оказалась мне велика, пришила пуговицы к парадному мундиру. Она не спала все эти три дня, пока все не перешила.

Мне выдали фуражных денег для коня и на меня на 5 суток, вручили пакет для командования и билет до станции Борзя. Атаман сказал:

— Предъяви документы на станции, и тебе дадут вагон, чтобы ты туда погрузился с конем и отправился до станции Даурия. Если ты там не застанешь свой полк, то обратись в ту часть, которая там будет.

Заседлал я своего вороного коня. Сестра приготовила хорошей закуски, Семен Петрович достал бутылку водки, и мы все вместе хорошо посидели за столом. Потом стали прощаться, я поклонился сестре, она благословила меня, как мать родная. Дарья обняла меня и никак не могла оторваться от моей груди. Я тоже расстроился, крепко обнял ее, расцеловал, как полагается, и почувствовал, что у нее холодные губы. Подумалось, что уже больше я не увижу свою сестру.

Сел на коня и поехал, Дарья еще долго шла вместе со мной по улице, держась за стремя. И вот я наклонился и последний раз поцеловал сестру и пустил во весь мах, чтобы поскорее скрыться. Проскакал с полверсты, оглянулся и увидел, что она все еще стояла и махала мне рукою вслед. Все получилось, как в песне:

«Поехал казак на чужбину далеко

На добром коне вороном.

Свою родину он навеки покинул

И не вернулся в родительский дом».

Но я вернулся, а вот сестру свою Дарью Николаевну уже не застал в живых. Она умерла в 1916 году. Подорвала свое здоровье родами и непосильной работой по хозяйству. Приключилась у нее женская болезнь, а муж ее не лечил. Фельдшер мне потом рассказывал:

— Я ей несколько раз писал направление в Читу, к врачу, а он так и не свозил ее ни разу, хотя средства были.

Ее детям Семен Петрович тоже не уделял никакого внимания. К грамоте не привлекал, но как только они подрастали мало-мальски, так сразу в работу включал, пасти баранов. А то отправит на зиму жить со скотом. Старший сын Дарьи Семен пристрастился, глядя на отца, пить водку. Однажды он напился, шел домой, а ему стало дурно, из-под горы бил холодный ключ. Он сунул в него свою голову, чтобы освежиться, но простудился и умер от воспаления мозгов.

Второй сын Степан возил сено один, работал за 4-х, поэтому надорвался и умер. Вася простудился, заболел воспалением легких и тоже не выжил. Илья погиб на фронте. И из всех детей моей дорогой сестры осталась в живых лишь дочь Арина. Всего этого я не мог простить зятю Семену Петровичу, что не сберег мою сестру и ее сыновей...

На станции Борзя я предъявил свой билет, мне сразу подали вагон, я завел туда своего вороного, ночью прицепили вагон к составу, и я прибыл на станцию Даурия.

 

 

Глава XI

Первая Мировая война

 

Своего полка я уже не застал, он ушел на фронт, а в Даурии формировался 2-ой Аргунский запасной полк. Командир полка не зачислил в свой полк, потому что мне надо было проходить действительную службу, а его полк был запасным. Он отправил меня в Читу, в штаб Забайкальских войск.

В Чите я подал свои документы адъютанту, он меня спросил:

— Где же ты раньше был?

— На заработках на Амурской железной дороге.

— Ну ладно, доложу генералу.

Выходит генерал, а я стою, как простой мужик, ноги врозь, не сделал стойки смирно и руки по швам. Генерал посмотрел на меня и сказал:

— Ты что, как баба, стоишь?

Я растерялся, не знал, как приветствовать генерала, ординарцы позади меня посмеивались. Генерал заорал:

— Ты где был? Почему не титулуешь меня? Ты обучался где-нибудь?

— Нет, ничему я не обучен.

Генерал повернулся и ушел, но потом вышел адъютант и выдал мне распоряжение:

— Тебе приказ явиться к командиру артиллерийского взвода. Там зачислят на довольствие.

Я вышел из штаба, сел на коня-воронка, поехал в указанном направлении. В первый раз в жизни я был в большом городе, ехал и дивился на все. Добрался до казармы, а там собирали всех отстающих разных полков. Набралось нас человек триста. Занятий с нами никаких не проводили. Пробыл я в этой казарме три дня. Вечером только улеглись спать, как подняли тревогу:

— Вставать! Седлать лошадей!

Мы заседлали, и нас отправили на станцию 1-ую Читу, подали вагоны, мы погрузились по 30 человек в вагон и отправились на фронт, на Запад, где уже шли бои.

Ехали 14 суток и прибыли под Варшаву, потом перегнали в крепость Иван-город, который находился в 60-ти верстах от Варшавы.

Там мы разгрузились. Здесь за неделю до нашего приезда были бои, немцы наступали, но тут подошли наши сибирские полки, сломили наступление немцев, погнали их обратно. Комендант крепости распорядился, чтобы мы выступили и догнали свой полк, но винтовок у нас не было, только шашки, поэтому наш сотник не согласился с приказом коменданта и потребовал оружие. Эта канитель протянулась двое суток, в конце концов нам выдали винтовки и патроны, и мы выступили в поход догонять свою бригаду, что удалось нам только на пятый день.

С раннего утра услышали канонаду, а к обеду — винтовочную и пулеметную стрельбу. Мне стало страшно, подумал, что все, наступил конец моей жизни, ведь я не знал, как заряжать винтовку и стрелять, и шашкой не умел владеть, сожалел, что не убежал со станции в тайгу. Старался утешить себя тем, что отца и матери у меня нет, так что оплакивать меня будет некому, а у сестры своя семья.

Тут нас встретил офицер из штаба дивизии, которого выслали нам навстречу. Это оказался мой земляк, сосед, мы вместе росли, он был на 2 года моложе меня, Егор Карпович Золотухин. Мы обнялись, расцеловались, не слезая с коней. Он рассказал мне, что уже 2 месяца в боях, так что уже обстрелян и попривык. В первых боях его ранило в левую руку, повыше локтя, но кость не задело. С месяц он пробыл в лазарете, обратно его взяли уже ординарцем в штаб и наградили Георгиевским крестом 4-ой степени.

Он нас всех ободрил и рассказал про повадки немцев и австрийцев:

— Австрийцы — большие трусы. Как только наши идут в атаку, так они сразу сдаются. Немцы — более энергичней и настойчивее, в плен сдаются только в безвыходной ситуации. Против нас сейчас только австрийцы, и мы их одной кавалерией, без пехоты, гоним безостановочно.

— Но это ведь очень плохо, что нет пехоты, — сказал кто-то, — узнают, так попрут нас обратно.

— Нет, этого не получится, — возразил Егор.

С этими разговорами мы доехали до места. Золотухин привел нас к штабу, построил в две шеренги, сказал, что сейчас выйдет генерал, и научил, как надо его приветствовать. Вскоре к нам вышел генерал со своей свитой, поздоровался и двинул речь:

— Забайкальские казаки уже показали свою способность бить немцев. Имели похвалы от командования. Я надеюсь, что вы тоже не посрамите чести своих соотечественников, покажете геройство и оправдаете славу русского оружия, будете храбро драться за царя и Отечество.

Мы дружно ответили:

— Рады стараться, ваше превосходительство!

Нас разбили по полкам и сотням. Я попал во 2-ой взвод второй сотни своего Первого Аргунского полка. Моих земляков здесь не оказалось, народ подобрался недружелюбный, на меня смотрели, как на зверя какого-то. Я долго не мог заснуть, задремал под утро, а часов в 5 уже побудка, кормиться самим и кормить лошадей. У меня был только хлеб, а у других было мясо, но меня никто не угостил. Только поели, как прозвучала команда:

— Выводи, стройся!

Мне взводный дал пику. Но у меня не было никаких военных знаний, не умел даже винтовку в руках держать, не то что заряжать, не понимал, как выполнять команды. Когда построились в три шеренги, то раздалась команда:

— Садись!

По этой команде первый и третий выводят лошадей и садятся, а второй садится на месте, я был третьим, и мне надо было вывести коня и садиться, а я остался на месте. Все сели, а я не могу на коня забраться, пика мне мешала. Вахмистр тогда подскочил и выхватил у меня пику. После всех кое-как сел. Потом команда:

— Справа по три за мной! Готовсь!

А я ничего не знаю, что надо делать, и командир взвода вывел меня в пеший строй.

Пошли наступать цепью на деревушку, которая была в двух километрах от нас. Вскоре начали визжать пули, а мы перебежками двигались. Немцы открыли сильный ружейный и пулеметный огонь. Наша батарея дала дружный залп. Потом команда:

— В атаку!

Все закричали:

— Ура! — и побежали вперед.

Некоторые немцы сразу сдались в плен, но другие стали отступать, а мы за ними. Мне было очень жутко, даже в мороз бросило, началась какая-то тряска. Думал, что убьют меня и буду тут лежать в Польше, вдали от своей родины. Мы шли перебежками, вокруг шум, трескотня, крики раненых, разрывы снарядов. Упадешь, лежишь, а взводный орет:

— Вперед!

Тут сбоку выскочила наша кавалерия и тоже кинулась в атаку. Австрийцы попрятались в домах. Мы их стали выгонять и забирать в плен. Набрали человек 50. Когда вышли из деревни, нам дали команду окопаться и залечь в цепь. Лопаты у нас были с коротким черенком. Здесь я вперед всех закопался, вырыл продолговатую яму с полметра глубиною. Землю вперед скидал. Лег в окопчик, достал из кармана кусочек хлеба и начал его жевать. По нас еще постреляли из орудий небольшого калибра, но мы уже были в безопасности. Я когда жевал хлеб, то еще углубился в своей яме. Обстреливали нас до самого вечера, ранило 4-х человек. Потом сменили донские казаки, а нас расставили по заставам повзводно на сторожевые посты. Поставили на хуторе, в конце сада, взводный приказал наблюдать и пошел в дом, а мой товарищ полез на дерево за яблоками, но мне велел смотреть, не покажутся ли немцы. В стороне было озеро, и я увидел, что по нему как будто гуси плывут, стал считать, насчитал больше 20 и говорю товарищу:

— Смотри, сколько там гусей или уток по озеру плывет.

Он посмотрел и закричал:

— Дурак, олух ты такой, это австрийцы обходят нас.

Побежал докладывать вахмистру. Тот доложил командиру полка, и вскоре была дана команда двигаться вперед. Мы открыли огонь по этой цепи австрийцев. В первом бою я не стрелял, а теперь пришлось. Винтовка моя была заряжена пятью патронами, я их расстрелял, стал заряжать по новой, а патроны скомкались в кучу, ни туда и ни сюда. Тогда я вынул обойму и давай туда по одному патрону набивать. Выстрелю одним патроном, потом опять забью патрон и снова стреляю. В общем, некому было надо мной хохотать.

По цепи прозвучала команда отходить, а я в запале не услышал, расстреливал свои патроны. Когда они кончились, и я оглянулся, то рядом никого не увидел из наших. Бросился бежать, забежал в ограду, а оттуда последний казак выезжает. До боя я своего коня привязал к его, поэтому мой конь побежал за ним, а я ухватился левой рукой за стремя и давай делать гигантские прыжки, правой рукой держу винтовку и кричу:

— Стой, стой!

Стрельба усилилась, но противник прицел взял высоко, и это оказалось нам на руку, а то бы они нас срезали, так как место было чистое, спрятаться негде. Мы вырвались без потерь, только двоих ранило.

Товарищ услышал мой голос, остановился, отвязал моего коня, и я забрался на него, пику только свою потерял. Думал, что мне за нее попадет, но оказалось, что почти половина взвода их растеряли. Нас, конечно, поругали, но выдали другие.

Отошли мы с километр, нас встретило подкрепление: пятая и четвертая сотни. Мы спешились и окопались, стали стрелять в австрийцев, а они в нас. Постреляли где-то с полчаса, а потом все затихло. Лежали до утра, когда стало светать, то пришел приказ сняться и отойти. Мы отошли к другой деревне, где собрался весь наш полк, и стали ожидать противника.

Вот так получилось мое первое боевое крещение. Пришлось учиться владеть оружием в самом бою, на бегу.

Прождали мы до ночи, привезли походную кухню, покормили нас супом, выдали хлеба на весь следующий день. К нашему взводному подошел урядник Тимашев, и я услышал их разговор. Тимашев спросил:

— Ну как твое новое пополнение? У меня прибыли двое новеньких, и оба сегодня выбыли.

— Убили, что ли?

— Нет, ранили, одного в руку, другого — в ногу.

— А мои еще живы, но, наверно, до ночи. Ночью на нас опять попрут. Они узнали, что у нас одна кавалерия без пехоты и артиллерии. Так что придется теперь тикать.

Мне запомнился этот разговор, потому как в действительности все так и получилось. Не успели мы получить хлеб, как разведка донесла, что противник группирует свою пехоту в количестве четырех батальонов, а у нас только три сотни, пулеметов нет. Начался артиллерийский обстрел, пошла в наступление пехота, нам в лоб стали кидать осветительные ракеты. Мы услышали с левого фланга крики «Ура!», подумали, что это наши, а это оказались немцы. Они стали нас захватывать в полукольцо.

Мы бросились отступать, впереди оказалась широкая канава, казаки на лошадях стали перепрыгивать через нее, а мой конь не смог перемахнуть, и я с ним ухнул в грязь, а тут остальные машут через меня. Когда все проскакали, то я вылез из канавы и пошел пешком, воронок остался бултыхаться в грязи. Тут я услышал, что справа бежит пехота, а команды подаются на непонятном мне языке.

Я понял, что это немцы. Прижал к себе поплотнее шашку, чтобы не бренчала, а сам стал влево забирать, думаю, как узнают, что не свой, так и приколют меня. Потом услышал, что немцы отдаляются вправо, а я взял еще левее. На мое счастье, попалась дорога, и я побежал по ней во всю мочь. Услышал сзади топот лошадиный, испугался, что это немецкая кавалерия сейчас сомнет, спрыгнул с дороги в канаву, гляжу, а это конь без всадника. Окликнул его, он остановился. Я обрадовался: конь оказался моим, весь в грязи. Выкарабкался он из того оврага и поскакал за мной. Очистил я его немного от грязи, забрался на воронка и припустил по дороге.

Скоро показалась деревня, в ней оказался весь наш полк. Вахмистр увидел меня и удивленно спросил:

— Ты где был?

Я вкратце рассказал о том, что случилось со мной, и предупредил, что немцы справа обходят деревню. Вахмистр побежал, доложил в штаб, и полк начал отходить.

Когда мы стали выезжать из деревни, то немцы встретили нас пулеметным и ружейным огнем. На наше счастье, прицелы на пулеметах были поставлены высоко, и пули летели выше наших голов, иначе скосили бы нас как траву, но от этой стрельбы все-таки был урон, правда, не очень большой.

Мы бросились влево, не дожидаясь команды, и рассыпались по полю, отбежали где-то с километр, а там оказался лес. Горнисты заиграли сбор. Вахмистры подали команды собираться в свои сотни. Солдаты начали рыть индивидуальные окопы. Вскоре рассвело, взошло солнце, и немцы повели орудийный огонь по нашей опушке, а пехота пошла цепями наступать.

Вышло 4 цепи и перебежками стали двигаться в нашу сторону. Немецкие батареи усилили огонь по нам, а наши батареи молчали. Мы занервничали в своих окопчиках, но потом дали команду:

— Прицел — 800, огонь!

Мы открыли огонь, с полчаса постреляли, потом новая команда:

— Перебежками отходить!

Мы отошли, сели на коней, подъехали к лесу без потерь. Потом попалась деревушка, и нас опять спешили и заставили окапываться, через полчаса немецкие батареи открыли по нам огонь шрапнелью, сразу появились убитые и раненые. Санитары не успевали подбирать, а наши батареи молчали.

Немцы совсем обнаглели, выкатили свои орудия и стали глушить нас прямой наводкой. Только после этого наша батарея откликнулась. Сразу взяла точный прицел и заставила замолчать немецкую батарею. Но тут появилась вражеская пехота, застрочили пулеметы, немцы открыли огонь из дальнобойных орудий большого калибра. Как разорвется снаряд, так вся земля трясется.

Мы начали отступать по команде перебежками, а потом народ куда-то весь исчез, нас осталось со взводным 5 человек. Как услышим взрыв тяжелого снаряда, так упадем, а когда снаряд разорвется, то вскакиваем и бежим. Вдруг взводный застонал, его ранило осколком в плечо, и он упал. Мы тоже упали, потом поднялись бежать, а взводный просит:

— Не бросайте меня!

Я и казак Бронников вернулись, подхватили его под руки и понесли. Взводный потерял уже сознание. Тут к нам подскакали конные санитары и увезли взводного. А мы услышали, что горнисты играют сбор и недалеко увидели небольшой лесок, стали к нему пробираться. Огонь батарей стих, только справа шла пулеметная трескотня, но и она потом затихла.

Когда мы приблизились к лесу, то увидели наших коноводов и вахмистра. Он махнул рукой, и нам быстро подали коней. Мы сели верхом и начали отходить. Я только тут разглядел, что чуть ли половины седоков нет на лошадях. Значит, остались на поле боя, а некоторых раненых подобрали санитары и увезли в тыл.

Когда отъехали немного, то стали считать, кто, где и как погиб. Бронников доложил вахмистру, что он вывел раненого взводного и сдал санитарам. О его поступке доложили командиру сотни, и Бронникова представили к награде. Получил он Георгиевский крест 4-ой степени, а мне не дали ничего, даже не упомянули нигде. Бронников всю заслугу приписал себе.

Мы отходили 5 дней, больших боев не принимали, потому как выяснилось, что у наших батарей нет снарядов, и их негде было взять. Патронов, как винтовочных, так и пулеметных, давали ограниченно.

На пятый день мы отошли за речку, которая хоть и была неширокой, но глубокой. Тут нас встретила пехота. Казаков отвели на отдых, потому как стали гонять на передовую, в окопы на трое суток, а потом даже по неделе были на передовой, а неделю во второй линии.

В Польше снега мало. Если ночью выпадет небольшой, то днем уже растает, и моросит мелкий дождик. Окопы были глубокие. Блиндажи с накатом из бревен, засыпаны толстым слоем земли, так что разбить их могли только мортиры дюймовые. Снаряды этих мортир все разворачивали, но из них стреляли только тогда, когда намечался большой прорыв. Иногда и по нам стреляли из этих мортир.

25 декабря, на Рождество Христово, утром по нашим окопам открыли усиленный огонь. Били из орудий разного калибра, в том числе и из 12-тидюймовых мортир. Один снаряд упал в 4-х метрах от нашего окопа. Нас засыпало землей. Двоих отрыли уже мертвыми, а нас шестерых откопали живыми, но сильно контуженными.

Отправили нас в обоз второго разряда, пролежали там месяц, а потом четверых, в том числе и меня, вернули обратно в строй, а двоих отправили в эвакуацию, они больше не вернулись. Позже, уже в Гражданскую войну, рассказывали, что один из них не выжил, умер, а другой стал умалишенным, его так дергало всего, что было страшно смотреть.

В полк мы вернулись в феврале 1915 года. И в том месте, где стоял наш полк, вскоре разгорелся снова бой. Было это на реке Стоход. Река делала излучину, и в дуге находился фольварк, небольшое помещичье имение, огороженное каменной стеной толщиной 1,5 м и высотой 2,5 м. В этом имении находились наши.

И вот 15 февраля с 2-х часов ночи немцы открыли артиллерийский огонь с ожесточенной силой. Часа 2 они стреляли, а потом все стихло. Когда стало рассветать, то мы увидели, что по ту сторону реки Стоход немцы пошли цепями на поместье. От нашего расположения до них было всего 1,5 тысячи сажень, или 3 тыс. м.

Пулеметные пули до немцев не доставали, но из пушек можно было бы стрелять по ним. Приказа не было, и пушки молчали. А там, за холмом, разгорелся бой. Немцы сумели занять имение, укрепились в нем. Наша пехота поднялась было в атаку, но опять без артподготовки, а немцы били по нашим из пулеметов и батарей. Какой-то сумасшедший генерал отдал приказ взять во что бы то ни стало имение. Вот пехота и поднялась, но только зря губили людей.

Перед вечером последовал новый приказ по нашему казачьему полку: выделить по 4 человека от каждого взвода и отправить в штаб полка. В число этих казаков попал и я. Когда мы приехали в штаб, то нас собралось 200 человек. Сформировали 2 сотни, подошли еще солдаты из других полков. Так вот организовали сводный полк для прорыва.

Всю эту ночь мы нисколько не отдыхали, а утром, на рассвете, пошли в прорыв. Выдали нам к винтовкам штыки, мы их привернули и пошли в атаку, в наступление. И вот тут взял меня ужас: впереди немцы скосили столько нашей пехоты, что из трупов выложили брустверы, за которыми они прятались, так как место у реки было чистое. Ну, думаю, эти уже отвоевались, какая же будет моя участь?

Вдруг наше командование отдает приказ: окапываться на месте, а сами давай ходатайствовать перед высшим командованием, чтобы сначала сделали хорошую артиллерийскую подготовку, а тогда идти на штурм. Мы окопались и просидели в окопах целый день и всю ночь до 4-х утра.

И вот в 4 часа утра наши батареи открыли огонь. Но вели его всего один час, и мы сразу пошли в атаку. Пройти нам надо было 1,5 км, впереди весь путь был усеян трупами. Мы ползли между ними, а немцы поливали нас как оружейным, так и пулеметным огнем. Вдруг мы почувствовали, что их стрельба стала ослабевать, становилась все меньше и меньше, и когда мы подползли на 100 м до стены, то огонь от немцев совсем ослаб.

Видно, наши батареи хорошо поработали и подавили немецкие. Как только наша артиллерия перенесла огонь в тыл немцев, то мы сразу же поднялись и пошли в атаку. Подбежали к стенам и начали кидать гранаты, прорываться в места, которые были разворочены снарядами.

И вот мы прорвались внутрь поместья, защитников там оказалось совсем мало, большинство уже были убиты или ранены. Со всего немецкого гарнизона взяли в плен человек 200, а убитых и раненых было около 4-х тысяч. Трупы закапывали целый день. Вечером нас подменила пехота, а мы отошли к своим коноводам. Пехота продолжила похоронное дело. С нашей сотни из 20 человек невредимыми вернулось только 8. Пятерых убило, а семерых ранило, примерно то же было и в остальных сотнях.

Весь март и апрель 1915 года мы простояли на Стоходе без особого изменения. Сильных боев не было, только иногда артиллерийская перестрелка, и все. В мае прошел слух, что немцы начали вести наступление, и уже где-то сделали прорыв, но нам наше начальство ничего не сообщало. 5 мая вечером поступил приказ: снять пулеметы. Пулеметчики забрали коробки с лентами и ушли. Сняли 1 и 3 взвод, потом четвертый увели неизвестно куда. Наш 2 взвод оставили. Появился взводный офицер, прапорщик Белокрылов, и сообщил, что и мы в 3 часа утра уйдем. Объявил, что справа от нас немцы сделали большой прорыв, и русские оказались в мешке. Поэтому есть приказ по армии оставить позиции и отходить с боями, на каждом километре задерживать врага, обстреливать и отходить. Без приказа не стрелять, беречь патроны.

Началось отступление. В 3 часа утра мы незаметно снялись, оставили окопы и ушли, а спустя час немцы открыли по нашим окопам ураганный артиллерийский огонь, который им ничего не дал, так как мы ушли заблаговременно, потерь у нас не было. Немцы взяли прицел на наши окопы с помощью аэростатов, которые летали над нашими окопами и засекли их.

Когда мы пришли к коноводам и сели на лошадей, то началась канонада. Длилась она часа полтора. Мы отъехали 5 км и присоединились к своей сотне. Весь наш полк был тут. Мы спешились и окопались. Немцы подошли после обеда, рассыпались в цепь и пошли на нас. Можно было сразу по ним открыть огонь, но приказа не было, мы ждали артподготовку. Только когда немцы подошли на 100 м, мы открыли ответный огонь, постреляли залпами минут 15 и вдруг слышим команду: пулеметчикам сняться и убрать пулеметы, перебежками по звеньям всем отходить.

Немцы уже подтянули свои батареи и начали снова палить из пушек по нашим частям. Мы отошли на 3 км и снова стали окапываться. Солнце уже закатилось, начало темнеть. Подошла наша пехота и сменила нас. Казаки ушли в деревню, где стояли кухня и обоз. Мы получили овса и сена для коней, поужинали сами, легли спать. В 3 часа протрубили подъем, только успели покормить лошадей, как вновь команда: «Выводи, стройся! Шагом марш!».

Снова нас погнали на передовую, где мы сменили пехоту и стали опять ожидать немцев, когда они начнут наступать. С восходом солнца кое-где показались их дозорные, немного погодя пошла немецкая пехота, начала бить их батарея. Наши же молчат, нечем стрелять, нет снарядов. Мы сидим в окопчиках, ждем команды. Немцы подходят цепями, наконец, звучит команда: брать на прицел, но зря не стрелять. Мы только откроем огонь, снова команда: снять пулеметы, и мы снова отходим километра на 3 и снова окапываемся. Вечером приходит пехота, а мы отходим к близлежащей деревне на отдых. Заночуем, в 3 часа ночи сменим пехоту, и опять целый день канителимся с немцами.

Сильно они на нас не нажимали. У них тоже было не густо с патронами. Но мы им не поддавались, несмотря на то, что патронов нам давали всего лишь 60 штук на день. Фронт был очень большой. На каждый полк приходилось километров 20. Если бы у немцев была в достатке кавалерия, то свободно можно было обходить нас с флангов и бить.

Вот в такой обстановке мы отступали целое лето и нигде не держали позицию даже три дня. Каждый день отходили. И люди, и лошади измучились, оборвались. Кони похудели. Были случаи, что животным не давали овса по 4-5 дней, у нас по 2-3 суток не было кухни, питались кое-как. Особенно плохо было, когда продвигались по Польше. Поляки настроены против нас, и в деревнях нам не давали пищи. Но когда вышли в Белоруссию, то там совсем другой пошел народ: и хлеба дадут, и молока. Накормят нас и еще на дорогу дадут хлеба и сала.

Провоевали мы так все лето 1915 года. Подошли к Барановичам, тут мы держали оборону целый день. Ночевали на позиции. Утром, когда немцы пошли в наступление, наши батареи открыли по ним огонь и принудили немцев окопаться. Началась дуэль артиллерии с артиллерией, и наши заставили все-таки немцев замолчать. Продержали мы эту позицию до 4-х часов дня, но потом пришел приказ: сниматься и отходить.

Мы пришли к коноводам, сели на лошадей и присоединились к полку, а полк присоединился к бригаде. Когда выехали на большую дорогу, то увидели проволочные заграждения. Это была линия окопов, сплошная цепь солдат, за ними вторая линия и третья. Отъехали мы от передовой километров 6, но и там всю ночь было слышно, как трещали пулеметы и шла ружейная стрельба.

Под Барановичами фронт остановился, мы здесь стояли в резерве 1,5 месяца. Потом нас передвинули южнее Барановичей и стали гонять в окопы в пешем строю. Просидим в окопах дня 4, потом нас подменят, и мы идем на отдых дня на 3.

В ноябре месяце мы были на передовой в окопах, а немцы стреляли по нам из артиллерии дальнобойными снарядами, и один случайно попал в наших коноводов. Загорелись стойла коновязи, которые были замаскированы ветлами. Мой конь сгорел со всем обмундированием, и не только мой, а сгорела вся наша полусотня, лошадей 60 с седлами и одеждой.

Правда, коней и седла нам выдали сразу, как вышли из окопов, а обмундирование долго не выдавали. И только когда нас вывели на отдых в Бобруйск, то выдали одежду.

В Бобруйске мы стояли всю зиму до марта. Здесь к нам пришло пополнение, старички по 35-40 лет. Сформировалась дивизия заново. Еще подошли 1 и 2 верхнеудинские полки. Командование принял генерал-лейтенант Романович.

В Бобруйск в последних числах февраля приезжал царь Николай II. Вся дивизия: 4 полка и 4 батареи, в каждой из которых по 8 орудий, 4 пулеметные команды по 8 пулеметов, — была выстроена в поле за городом, а от вокзала до нас стояли цепи пехоты. Это была охрана царя и его свиты.

Вот подъехал кортеж автомобилей, остановились у края поля, к ним подвели лошадей. Царь сел на коня, за ним 3 телохранителя в кавказкой форме, генералы и князья. Когда царь подъехал к нам, то поздоровался, а мы ему отгавкали, как по уставу положено. Он нам сказал:

— Помогите мне, солдатики, покорить гордого врага!

А мы ему снова:

— Рады стараться, ваше величество!

Потом мы прошли церемониальным маршем, но он закончился неудачно. Поле, где мы маршировали, было неровное, а снег уже растаял, в ямах стояла вода, примороженная сверху, но лед был тонкий, проламывался. Солдаты шли развернутым строем посотенно. Лошади попадали в ямы, проваливались, седоки падали, а тут задние на него наезжали. В нашей сотне двоих смяли: одному ногу сломало, другому ключицу. И так было в каждом полку, покалечилось человек 20.

Потом нам выдали по две белых булочки, усиленную порцию мяса, и все. Так закончилась наша встреча с царем.

От передовой Бобруйск находился в километрах 150-ти, и на этом расстоянии связь держали со штабом. Летучие отряды по 10 человек были расставлены по 10-15 км. Наш взвод тоже был выслан в такой отряд. Мы попали в белорусскую деревушку и стояли в ней 20 дней. Вот где мы действительно отдохнули хорошо и повеселились. Каждый вечер организовывались вечерки. У нас был гармонист, познакомились с местными девчатами. Первые дни девушки боялись нас, а потом увидели, что мы им ничего плохого не делаем, осмелели, стали с нами танцевать, петь песни, веселиться. Мы и не заметили, как пролетели эти 20 дней, и к нам приехала смена 2-го верхнеудинского полка.

Когда мы поехали, то девчата провожали нас до следующего хутора километра три. Вот только и увидел я свою молодость эти 20 дней, а больше мне увидеть ее не пришлось. В Бобруйске мы жили на окраине города по 3-5 человек в доме. Проводились занятия как в пешем, так в конном строю, рубили лозу и метали гранаты, ходили в противогазах в конном строю в атаку. Для меня это было первое обучение, чего раньше я абсолютно ничего не знал. Здесь я познал немного военную технику.

В марте 1916 года стали поговаривать, что скоро пойдем на передовую, начали перековывать коней, им прибавили порцию овса и сена. 20 марта поступил приказ: выступить походным порядком всей дивизией. Мы выступили, и нам пришлось идти бродом, так как все дороги размесились, снег почти весь растаял, и лошади брели по колено в грязи. Так мы шли до передовой целую неделю.

Фронт стоял на том же месте. Простояли мы тут дня 4, а потом поступил приказ нашей дивизии перебазироваться на юго-западный фронт.

И вот снова поход. В основном шли ночами, а днем останавливались в больших селах или в лесу. Так шли дней 10.

А у немцев появились аэропланы, они налетали и бомбили скопления наших войск, или вражеская дальнобойная артиллерия делала обстрел. На Очинском канале нас остановили и сгруппировали целый корпус. Пехота повела наступление, но прорвать фронт не удалось, завалили трупами наших солдат весь канал, три дня шел непрерывный бой, но бесплодный.

А южнее нас Брусилов прорвал фронт, и нашу дивизию бросили к нему. Мы шли всю ночь вдоль фронта. Бои шли беспрерывно. К утру мы заняли одно местечко, немного отдохнули, покормили лошадей, и снова в полк поступает приказ — выступать. Наш полк пошел в авангарде, вперед выслали разведку, главные и боковые дозоры.

Я попал старшим в боковой дозор, и только перешли немецкие окопы, стали попадаться трупы и наших, и немецких солдат. Жутко было смотреть на них, и невольно думалось, какая же нам доля достанется.

Местность была редколесная, попадались хуторки, но людей нигде не было.

Так мы двигались до вечера, когда разведка донесла, что впереди станция Маневич занята немцами. Полк остановился, простояли часа два, а потом снова стали двигаться. Командиры наши уехали на совещание к командиру полка, но быстро вернулись назад и дали команду садиться по коням, развернулись повзводно: «В атаку! Ура!». А нам навстречу заговорили пулеметы, засвистели пули, загудели снаряды, но потом пулеметы затихли, и мы поскакали в атаку.

Приблизились к вражеским окопам, видим, что немцы от нас удирают, но нас задержало проволочное заграждение. Пришлось спешиваться, у кого были ножницы, стали прорезать проходы, чтобы провести коней. Когда мы сели на лошадей, то немцы уже заняли вторую линию и повели по нам снова огонь. Тут выскочил наш резерв две сотни и пошел вперед. Немцы бросили оружие и стали сдаваться в плен.

К восходу солнца мы заняли станцию Маневич. Здесь были склады с обмундированием и продуктами. Мы набрали сушеных галет, покрывала, но их потом отобрали у нас и сдали в обоз. Надо было развивать успех, гнать немцев, а вместо этого выслали разъезд человек 30. Они сразу же настигли немцев, отбили целую батарею, которая была без прикрытия, а потом отправили донесение в штаб полка.

Штаб выслал две сотни казаков, в том числе и нашу, проехали мы км 5-6, и тут немцы встретили нас орудийным и оружейным огнем. Их было около роты, но мы выбили их и стали окапываться. Просидели в этих окопах до вечера, а потом нас сменили донские казаки. Мы отошли в резерв, где простояли сутки.

Жестокие бои шли южнее, так как Юго-Западный фронт прорвал оборону немцев и успешно продвигался, а мы находились на стыке двух фронтов, входили в распоряжение Западного фронта, который не проявлял никакой активности. Потом нашу дивизию передали Брусилову, но главное наступление уже остановилось.

Нас погнали вдоль фронта, шли ночами, а днем стояли в лесах или небольших селах. Так шли целую неделю. А потом остановились в лесу на два дня. Здесь вызвали в пехоту от каждого взвода по пять человек. И я попал в это число. Вечером мы явились в штаб полка. Собралось человек 120. Потом нас разослали по батальонам.

Меня назначили в часть, которая была при штабе полка, сильных боев не было с неделю, только редкая орудийная перестрелка, но потом немцы решили пойти в наступление. Начали артиллерийскую подготовку на нашем участке. Огонь вели ураганный, после него выступила немецкая пехота и заняла наши окопы.

Меня вызвал командир батальона, вручил донесение и приказал как можно быстрее ехать в штаб полка. Я вскочил на коня и пустился по просеке лесом, а потом выскочил на чистое место. Тут вынырнул немецкий самолет и стал по мне строчить из пулемета, а я подгоняю коня и скачу во весь опор. Так и доскакал до леса, в котором находился штаб полка. Меня встретил адъютант и спрашивает:

— Неужели целы?

Я задыхаюсь, но отвечаю:

— Сам целый, а коня сильно загнал.

Передал ему донесение и стал выводить коня, который был весь в мыле — как только он не упал? Не успел я остудить коня, как ко мне подходит офицер и говорит:

— Вам придется вести батальон пехоты туда, откуда вы прискакали.

Время было уже к вечеру. Мы с командиром батальона пошли в голове. Он подал команду:

— Батальон, за мной! Развернуться в цепь!

Мы прошли то место, где за мной гонялся самолет, зашли в лес, и я нашел ту просеку, по которой скакал. И по ней мы пошли до передовой. Нас встретили связные, вызвали офицера, посовещались и решили идти в бой. Немцев оказалось немного, мы их быстро выбили, но тут усилился артиллерийский огонь по нашим окопам. Я привязал своего коня под большой сосной, а сам нырнул в окоп и забежал в блиндаж, но через несколько минут большой снаряд бабахнул прямо в наш блиндаж, и нас всех завалило и раскидало. Я пришел в себя уже в перевязочном пункте, надо мной стоит медсестра и дает что-то нюхать. Понюхал и стал чихать, но голову поднять не могу, она как будто не моя, пошевелить невозможно, страшная боль. Подошел врач, стал щупать пульс, потом дал мне выпить что-то горькое. Я выпил и понял, что это водка. Начал входить в память и спрашиваю:

— Где мой конь?

Мне ответили, что конь убит. Я говорю:

— Надо было снять седло, оно мое собственное.

Принесли носилки, положили и понесли в тачанку. Там лежал один раненый, меня положили рядом. Когда поехали, то стало сильно трясти по ухабам, началась страшная боль в голове. Все приходилось терпеть. Нас привезли на другой перевязочный пункт. У кого были раны, их стали перевязывать, но у меня раны не было. Я смог сидеть, и меня занесли в палату, посадили на топчан. Врач тщательно осмотрел мою голову, приказал положить примочку и завязать. Он сказал:

— Тебе надо спокойно лежать. Мы тебя пока здесь задержим, а то на тачанках ехать на станцию целый день, будет сильная тряска. Для тебя это очень плохо. Поэтому полежишь у нас с недельку, а потом отправим тебя в госпиталь.

Я говорю ему:

— Может быть, отправите меня в обоз моей забайкальской дивизии?

Он ответил:

— Можно написать им, чтобы они сами приехали за тобой.

Пролежал я там 5 дней. И уже стал понемногу ходить с палочкой. На 6-ой день приезжает наша казачья тачанка и забирает меня. Ехали шагом, как приказал врач. Да я и сам не мог вытерпеть. Если лошадь побежит под гору и затрясет, то были страшные боли в голове, и я хватался за вожжи и останавливал тачанку.

К вечеру приехали в деревушку, где стоял наш обоз. Врач меня сразу осмотрел и сказал:

— Ничего опасного, только надо больше спокойно лежать, и все пройдет.

В обозе я пролежал полтора месяца, хорошо поправился. Голова болеть не стала, только по ночам мучили судороги. Врач сказал, что это со временем пройдет, и направил меня в штаб дивизии. Осмотрели три врача и определили, что еще могу быть в строю, и отправили в мой полк.

Отпуск мне никакой не дали, потому что я отдал свою бумагу адъютанту, он доложил командиру полка, а тот сразу приказал отправить в сотню. Когда я явился в сотню, то мне сразу дали коня, седло, шашку, винтовку и отправили в мой второй взвод. Вечером уже полк пошел подменять на передовую первый Читинский полк. На ту территорию, где располагался этот полк, немцы днем пустили газы и многих солдат потравили, только с некоторыми отводились. Это было 16 августа. Рядом с этой территорией находился 64-ый стрелковый полк, в котором потери оказались на 75%. Но немцы фронт все-таки не прорвали, потому что наши резервы были недалеко, их сразу двинули вперед. И то место, где меня контузило, у немцев отбили, и фронт здесь установился. Снова началась окопная жизнь: просидим неделю в окопах, нас подменят, отходим в резерв. Там неделю простоим — и снова в окопы. Так продолжалось до осени, до ноября месяца, а в середине ноября нас отвели на отдых во Владимирскую губернию.

Штаб дивизии расположился в городе, а нас расквартировали вокруг по селам. Тут мы простояли до весны, до марта 1917 года. Во время этой нашей стоянки произошла февральская революция, а нам об этом сообщили только в первых числах марта. Нам объявили, что титулование отменяется, а к командирам обращаться — господин есаул. Стали проскальзывать слухи, что на передовой в окопах идет братание: наши солдаты выходят из окопов без оружия, сходятся с немцами на середине, меняются бритвами или выменивают их на хлеб. Говорят, что надо прекратить убийство и идти по домам. Началось дезертирство.

В нашу часть поступил приказ грузиться в вагоны, но куда едем — неизвестно. Мы погрузились быстро и вечером выехали. Через полтора суток приехали на станцию Бобринская Киевской губернии. Здесь разгрузились, и нас стали распределять по квартирам, но народ был настроен против нас, хозяева выгоняли, не пускали в дома. Вызвали местные власти, депутатов, которые пошли по домам уговаривать хозяев пустить нас на постой. С великим трудом нас расквартировали по несколько человек в дом.

На другой день наша сотня была дежурная. Пришел вахмистр и стал отбирать людей, которые могут читать и писать. Отобрали и меня и тут же приказали идти к командиру сотни на инструктаж. Собралось нас человек тридцать, и командир сказал:

— Пойдите на станцию и при подходе поездов входите в вагоны. При вас должно быть 2 вооруженных солдата. Вы объявляете, чтобы предъявили документы. У солдат должно быть проходное свидетельство, а у частных лиц — паспорта. А если нет документов, то снимайте с поезда и отправляйте с вооруженным казаком ко мне на вокзал.

Тут нам стало понятно, что нас заставляют ловить дезертиров и отправлять в Киев. В первые дни задерживали по 250-300 человек, большинство были вооруженные. Были случаи сопротивления, но нам приказали такие вагоны отцеплять и загонять в тупик, где его окружали вооруженной охраной и разоружали.

Спустя полмесяца поток дезертиров уменьшился. Нам стало легче: отдежуришь сутки, а потом 5 суток отдыхаешь. Недалеко от нашего постоя были расположены два сахарных завода, которые работали круглосуточно, в 3 смены. Работали там исключительно женщины. Наши казаки наладились провожать и встречать на завод девчат, некоторые даже стали жениться. Первым женился взводный, потом вахмистр, потом еще четверо взводных.

Вдруг пришел приказ создать полковой комитет, выбрать от каждой сотни уполномоченных. От нашей сотни тайным голосованием выбрали меня. Когда мы собрались в штаб полка, то выбрали председателем Березовского из второй сотни. Он считался членом социал-демократической партии и был грамотным, мог хорошо ораторствовать. От офицерского состава был избран поручик Дмитриев, член той же партии. Всего в полковом комитете было 9 человек.

Березовский сразу же предложил сделать ревизию кассы полка. Проголосовали все единогласно и приступили к ревизии, которая продолжалась 6 дней. Надо было поднять документы за 3 года. Когда подвели итоги, то оказалось, что в кассе не хватает 300 тыс. рублей, которые должны были быть выплачены казакам. Мы предъявили командиру полка требование о выплате этих денег, но он отказался и донес в штаб дивизии, что полк ему не подчиняется, и он просит разоружить его. Но в дивизии тоже был комитет, который запротестовал и предложил послать делегацию.

Когда мы снова собрались на заседание, то Березовский сообщил, что приехала делегация из штаба дивизии. Спросил нас: что будем делать? Мы все единогласно решили, что будем говорить всю правду. Явилась делегация и спрашивает нас:

— В чем дело, друзья? Говорят, что вы бунтуете?

Наш поручик Дмитриев встал и доложил всю обстановку. Его выслушали, посмотрели документы и даже одобрили нашу инициативу. Говорят нам:

— Нам тоже надо сделать такую ревизию.

Тут же составили телеграмму в штаб дивизии, что никакого бунта нет, в полку полный порядок. Один офицер из делегации посоветовал нам ехать в Киев, в штаб военного округа. Что мы и сделали. Березовский и Дмитриев поехали в Киев, встретились там с военным министром Керенским, который приказал выплатить все, что положено казакам, а исполнение доложить в штаб фронта.

В то время, когда наши делегаты уехали в Киев, пришел приказ из штаба дивизии нашему полку погрузиться в эшелоны и выступить на передовую. Временное правительство приняло решение вести войну до победного конца и перейти в наступление. Нам подали вагоны, первая и вторая сотня начала грузиться 20 мая, и через два дня погрузился весь полк. Мы приехали на станцию Бобринская, и там повторилась киевская ситуация. Нас не пускали на квартиры, прогоняли. А когда уже стали отправлять на фронт, то на станцию пришли провожать рабочие с плакатами, организовали митинг. Сначала выступил председатель Городского совета. Он пожелал нам благополучной дороги и поблагодарил за то, что полк вел себя дисциплинированно. Ему на нас не поступило ни одной жалобы от населения. Потом выступил командир нашего полка и сказал, что полк верен Временному правительству и будет выполнять все его постановления. А потом двинул речь председатель демократической партии города Бобринска. Он тоже поблагодарил наш полк за дисциплину и пожелал нам успехов в боях, чтобы скорее закончить с победой войну. А после всех выступил оратор от большевистской фракции. Он сразу стал говорить другое:

— Мы не можем продолжать эту войну. Она нам не нужна, а развязали ее капиталисты. Они воюют за рынки сбыта, чтобы переделить сферы влияния, и наживают на этом большие капиталы, особенно Америка. Главная проблема у нас в России — это земля. У вас в Забайкалье она не ощущается, там земли много. А здесь вы видели, что землей владеют Родзянко и ему подобные, а у крестьян нет земли. Они вынуждены брать землю в аренду у помещиков и обрабатывать ее с половины. Помещики живут, как князья и бояре, а крестьяне нищенствуют. Рабочие в городе прижаты фабрикантами мизерной зарплатой, которой не хватает даже на пропитание.

Мне вспомнилось, как на строительстве Амурской железной дороги в 1907 году я работал по 17 часов в день, возил тачкой землю на насыпь и не мог заработать себе на пропитание. Десятники при замере нас обсчитывали и вынуждали увольняться. У другого хозяина та же самая была ситуация.

В конце своей речи большевик призвал нас поддерживать Совет рабочих, крестьянских и солдатских депутатов, большевистскую партию, которая проводит требования во Временном правительстве: передать землю крестьянам, рабочим ввести 8-часовой рабочий день, платить за отпуска, установить пенсии по инвалидности и старости. Рабочие зааплодировали ему, и на этом митинг закончился. Горнист заиграл посадку в вагоны, и через 10 минут наш эшелон поехал. В каждом вагоне было по несколько человек провожающих девчат, но на следующей станции они слезли.

Наши делегаты догнали нас пассажирским поездом на второй день. На третий день мы уже приехали на место, выгрузились на одной станции, а потом походным маршем прошли еще один день и услышали орудийные выстрелы. До этого момента ехали все веселые, смеялись друг над другом, а как услышали раскаты орудий, так сразу все шутки пропали, все почувствовали что-то недоброе. Многие наши взводные командиры куда-то исчезли. Полковник Шереметьев, командир полка, отбыл в другую часть, а нашим полком стал командовать бывший командир сотни Сипкин, который считался хорошим, добросовестным офицером.

Полк наш остановился на ночлег недалеко от передовой, были слышны пулеметная и орудийная стрельба. Мы находились недалеко от города Тернополя. Простояли неделю, а 3-его июня вечером вышли на передовую. Нам выдали по банке патронов на двоих и по 4 ручных гранаты каждому: такого раньше не было, давали по банке патронов на каждого. Нам объяснили, что левее нас наступает финляндский корпус, а мы сменили Донской казачий полк. Окопы у них были хорошие, блиндажи с накатами из бревен, а сверху засыпаны землей. Впереди было проволочное заграждение. Местность — ровная, чистая, кое-где небольшой кустарник. Немецкие окопы в метрах 800.

Когда мы сменяли донцов, то спрашивали их, братались ли они с немцами. Они нам ответили, что на верха не выходили, а по вечерам разговаривали, но редко, так как командиры запрещали, грозили отдавать под трибунал, который сразу присуждал расстрел.

Ночь прошла спокойно, а утром наша батарея открыла по немецким окопам пальбу, немцы тоже начали стрелять, и так продолжалось часа 2. В нашей сотне несколько человек убило и ранило, их санитары быстро унесли. Наступило затишье часа на 3, а потом немцы снова открыли более сильный огонь. По цепи передали приказ приготовиться к атаке, стрелять только по видимой цели, а если немцы подойдут близко, то закидывать гранатами. Сообщили, что во второй линии обороны стоят читинцы и в случае надобности помогут.

Командир наш подполковник Сипкин, его адъютанты и старшины стали нас подбадривать. Канонада продолжалась часа два, но сами немцы не показывались. Нескольких наших казаков снова убило и ранило, и когда санитары понесли раненых, то я им позавидовал, что они скоро окажутся дома.

Наступил вечер, нам принесли ужин, мы поели и думали, что читинцы нас подменят, но этого не произошло, а выставили караулы от каждого взвода по 2 казака вперед метров на 100. В эту ночь я тоже был в секрете, все обошлось благополучно. На второй день немцы никакой активности не проявляли, и наша артиллерия тоже молчала. Там, где наступал финляндский корпус, была сильная стрельба почти весь день. Вправо от нас шел сильный бой, но продвинулись всего на 10 км.

Наш корпус истощился. Его необходимо было сменить гвардейской частью, но эта часть протестовала, была пропитана большевизмом, отказывалась идти в наступление. Немцы перешли в контрнаступление и смяли финский корпус. Получился прорыв линии фронта. Наша часть немного отъехала от передовой и свернула вдоль линии фронта, и мы догадались, что нас гонят в прорыв. Мы ехали часа 3, уже стало светло, впереди увидели большое село и вошли в него. Нас спешили и заставили окапываться. Взошло солнце кроваво-красное, кто-то сказал:

— Ну, братцы, прольем мы сегодня своей кровушки…

И никто ему не возразил. Все чувствовали, что мало кто останется в живых.

Вдруг увидели, что едут конные немецкие дозоры, и кто-то не вытерпел, выстрелил в первого. Тот упал с коня, а остальные повернули и ускакали в лес. Потом по нам открыли сильный орудийный огонь, сразу загорелись соломенные крыши, появились убитые и раненые. По цепи передали команду отходить перебежками, и тут затрещали пулеметы и ружья немцев. По цепи снова передали, что справа нас обходит немецкая пехота. Вся цепь бросилась бежать. Немцы строчат из пулеметов, мы, скрываясь за халупами и садами, добежали до небольшого леса, в котором находились наши коноводы. Сели на коней, подобрали раненых и начали отходить, а их батареи усилили огонь.

Наш полк отступил километра на 3. Тут оказалась низина, а впереди подъем на невысокий холм, за которым и были заготовлены наши окопы с блиндажами, но полк остановили не доходя до окопов и передали команду готовиться к пешему строю. Мы стали спешиваться, а командир сотни поскакал в голову узнать точно, что нам делать. Вскоре прискакал галопом назад и стал указывать рукой, куда нам рассыпаться и где рыть окопы. Коноводов отвели за холм, а мы начали окапываться. Наша сотня немного не дотянула до небольшого лесочка, где была готовая линия окопов, и мы стали возмущаться, почему нас не довели до готовых окопов и роем новые. Но нам командир Сипкин возразил:

— Командование лучше знает, не нам им указывать.

Он приказал нашему взводу вытянуться, на правом фланге началась перестрелка, сначала ружейная, а потом загремели орудия и выехали бронемашины, начали поливать из пулеметов так, что головы нельзя было поднять. Наш командир полка выскочил на холм, навел бинокль, чтобы осмотреть фронт, и тут же упал с коня вниз головой, горнист подхватил его и скрылся за холмом.

Напротив нас пулеметы замолчали, они перенесли огонь на центр, а наши цепи стали уползать за холм, и только те, кто двигался ползком, остались в живых. Собралось человек 15, и тут увидели наших коноводов. Кинулись к ним бегом, а коноводы к нам навстречу. Мой коновод Зиновий Гурулев первым подскочил ко мне, я запрыгнул на коня, а он спрашивает:

— Где Коновалов?

— Остался на месте почивать навечно, посади кого-нибудь другого.

Тут подбежал Кайгородцев из первого взвода и говорит:

— Дайте мне коня! Там недалеко упал наш взводный, он ранен, я покажу, где он.

Мы завернули и поехали втроем, потом пришлось спешиться, кругом свистели пули. Зиновий остался с конями, а мы поползли и увидели взводного. Я схватил его за руку, прощупал пульс и сказал, что он живой. Мы стали вытягивать его из-под обстрела. Потом под руки довели до коней, посадили на Зиновьего коня и довезли его до коноводов, где сдали санитарам. Командир был ранен в плечо и в ногу, и его санитары унесли на носилках.

Из офицеров в живых остался один Дмитриев. Он объявил, чтобы слушали его команды, и сообщил, что полк потерял 70% личного состава, что никакого сопротивления немцам давать не будем, а будем отходить и искать другие полки и штаб дивизии. Он приказал знаменосцу находиться рядом, в центре колонны.

Когда поехали, то было жутко и больно смотреть на колонну: не боевая единица, а только коноводы, седоков на конях нет, все остались почивать на земле. Мы проехали километров 5, догнали обозы и увидели ужасную картину: все смешалось — и пехота, и артиллерия, и обозы. Все толпой шли быстрым шагом. При подходе к станции увидели офицеров человек 20. Они раскинулись в цепь и закричали нам:

— Стойте, стойте! Надо задержать немцев!

А к ним навстречу вышла пехота, все взяли винтовки наперевес и закричали:

— Сторонитесь! Не мешайте! Если вам надо, то идите и воюйте сами! А вы, казаки, с кем?

Наш поручик ответил им:

— Вы же видите, что здесь одни коноводы, у каждого по 3-4 лошади. С кем мы пойдем? И у нас есть приказ присоединиться к своей 1-ой Забайкальской дивизии. Мы и пойдем ее искать.

Когда мы заехали на станцию, то тут нашли наше интендантство, склады муки, консервов, печенье, хлеб, овес. Мы первым делом нагрузились овсом, а в сумы набили консервов мясных, сахару, хлеба. Где-то разорвался снаряд, и раздались крики:

— Немцы обходят!

Все кинулись бежать, обозники стали обрубать постромки тачанок и скакать наметом. Артиллерия тоже помчалась, поднялся гвалт, паника. Было страшно видеть, как обезумели люди. Мы свернули на шоссейную дорогу и поехали к артиллеристам. Пехота по железной дороге до Тернополя драпала, а мы ехали верхами.

Вечером увидели, как впереди окапывается пехота. Мы спросили, какой они части, и узнали, что это 5-ый Сибирский корпус. Мы отъехали от этой цепи километра 3, и нам попалась небольшая деревенька, где мы заночевали. Утром снова в путь. Знаем, что скоро должен быть город Тернополь, в котором был штаб дивизии. К обеду мы доехали до города, и нас встретил казачий пост 1-го Верхнеудинского полка, они провели нас до штаба.

Мы построились возле штаба, и к нам вышел наш генерал, командир дивизии. Он поздоровался с нами и поблагодарил за отважное сопротивление, что не дали немцам идти быстрым темпом.

— А теперь подошли наши сибиряки и уже задержали немцев. Вы пойдете на отдых, потому что скоро подойдет пополнение, — сказал нам наш генерал.

Дальше мы поехали уже по указанию штаба дивизии. Ехали еще двое суток и остановились в большой деревне. Заводных коней сдали в обоз. На второй день меня вызвал поручик Дмитриев и сказал:

— Возьми десять казаков из своей сотни и поезжай на станцию Подволочинск, вот тебе документ. Туда будут подъезжать из полков обозники с нарядами, вы будете получать от интендантства продукты и отправлять их в полки согласно нарядов.

Я явился в свою сотню, доложил вахмистру, показал ему документ командира полка Дмитриева, и он тут же назначил людей. Я попросил за Гурулева Зиновия, чтобы вписали его в мой список. А потом мы поседлали своих коней, и я в первый и последний раз поехал в голове отряда из 10 человек.

 

 

Глава XII

Ангина

 

Станция Подволочек была в десяти километрах. Мы быстро доехали туда, нашли штаб интендантства, я предъявил свое предписание полковнику Шибалову, и он сказал:

— Устраивайтесь, как вам удобнее, а завтра к 8 часам являйтесь сюда. Когда приедут казаки с полков, то будете получать продукты и отправлять по назначению.

Мы поехали на край поселка, где увидели хуторок, в котором жила женщина со старухой-матерью и четырьмя детьми. У нее стоял небольшой сарай, где мы разместили коней и покормили их (овес у нас был свой). Наша хозяйка вознегодовала и начала кричать:

— У меня дети голодные, кормить вас нечем!

Я ей спокойно объяснил:

— У нас завтра будет все, и дети твои и мать будут сытые, и тебя никто не обидит, только ты вари нам повкусней.

На второй день я оставил двоих дневалить с лошадьми, а остальные восемь человек пошли в интендантство, куда прибыл обоз 1-го Читинского полка. Я взял у них наряд, пошел к полковнику Шибаеву подписать его, а еще подал ему список своих людей и коней, чтобы на всех получить продукты и фураж для коней. Он подписал мой список, и мы сначала получили все, что требовалось полку, отправили обоз, а потом получили свои продукты и отправили две подводы на свою квартиру: масло, мясо, консервы, крупу, сахар. Все отдали хозяйке, и я ей сказал:

— Вари и корми свою семью и моих казаков. Все будем сыты.

А сахар мы поделили между собой и отделили хозяйке для ее детей.

Словом, устроились мы тут очень хорошо, но эта привольная жизнь оказалась у меня недолгой, всего лишь 10 дней, 25 июня со мной случилось непредвиденное.

С утра мы были в интендантстве, получали продукты и фураж для своего 1-го Аргунского полка, и нам сообщили, что в полк пришло пополнение — молодежь срока службы 16-го и 17-го годов. На наш полк дали 400 человек, но с наших станиц не было никого, а все с 4-го Нерчинского отдела, а с наших станиц все попали в 1-ый Читинский полк. Мы отправили обоз и пошли обедать. Я почувствовал небольшую усталость, хотя физически не работал.

Когда пришли на квартиру и сели за стол, то хозяйка поставила очень жирный суп. Я немного поел, и больше не захотелось. Потом она подала гречневую кашу с маслом, я съел ровно 3 ложки, и тут мне показалось, что в горле у меня застряла кость. Я выскочил из-за стола на улицу, стал отхаркиваться, выскочил кусочек запекшейся крови, но дышать мне стало почти невозможно. Стану харкать, и у меня выскакивает кусочками кровь. Зина Гурулев подхватил меня под руку и кричит:

— Пойдем на станцию, там есть врачи!

Со станции каждый день отправляли составы с ранеными, там был медицинский персонал. Мы с Зиной дошли до станции, нашли приемный медицинский пункт, там был фельдшер и две медсестры. Спросили, в чем дело. Зина объяснил, что у меня в горле застряла кость. Фельдшер посадил меня, посмотрел горло и сказал: «Ничего нет, никаких костей», — и отправил медсестру за врачом. Когда меня осмотрел внимательно врач, то сказал фельдшеру:

— Никаких костей, у него скоротечная ангина, и надо быстро отправить в госпиталь.

Дал мне бумажку и сказал:

— Вы еще можете идти, поэтому идите, а если попадется поезд, то езжайте, тут недалеко, в 3-х км, госпиталь, и вам надо срочно туда.

Вышли мы с Зиной из приемного пункта и увидели поезд в сторону госпиталя. Зина затолкал меня в тамбур. Когда мы отъехали, то я подумал, что мне надо передать команду, а поэтому я должен вернуться к своим. Поезд уже тронулся, и мне пришлось все-таки доехать до Подволочинска, где я нашел госпиталь и отдал свою бумажку. Врач сразу приказал положить меня в палату, но я объяснил ему, что должен вернуться и передать свои дела заместителю, сообщить в полк, что я заболел. Врач сказал:

— Ладно, езжай, но только скорей. У тебя серьезная болезнь, и затягивать никак нельзя.

Сестрам он велел сделать мне компресс на горло. Я вышел из госпиталя и пошел на станцию, начал чувствовать, что поднимается температура, мне пришлось спешить. Хорошо, что быстро попался поезд, и я смог доехать до Подволочинска. Дошел до своей команды, отдал документ Зине Гурулеву и наказал ему:

— Если я скоро не вернусь, то сдай в обоз 2-го разряда мое обмундирование, седло и шашку.

Зина снова проводил меня на станцию. Я сказал, что меня определили в госпиталь, но мне бы хотелось попасть в эвакуацию. Мы с Зиной распрощались, поцеловались, он мне говорит:

— У тебя очень высокая температура, ты сильно горячий, надо тебе лучше лечь в госпиталь, полечиться.

А я ему ответил:

— Ладно, Зина, что будет, то и будет. Двум смертям не бывать, а одной не миновать.

Так мы с ним распрощались, и я сел в вагон, где было не очень много раненых, нашел место и лег на солому. Чувствую, что жар поднимается, а опухоль в горле прибавляется. Лежу и думаю о том, чтобы хоть до госпиталя живым добраться, а там уже не дадут умереть.

Тут в наш вагон зашел казак с седлом и обмундированием. Он сразу же подошел ко мне и спросил:

— С какого полка, казак?

— Первого Аргунского, а вы с какого?

— А я из штаба дивизии, зовут Васильев, еду в эвакуацию по болезни, а тебя как звать?

— Филиппов я, из Улятуйской станицы 2-го военного отдела.

— А я из Верхнеудинской.

— Слышь, земляк, я болею сильно, не бросай меня. Мне плохо и пить сильно хочется.

Васильев принес мне воды, пощупал пульс:

— Да, неважнецкие у тебя дела. Температура очень высокая.

Он порылся в своей сумке, достал 2 таблетки, велел мне выпить и сказал:

— Пей, не бойся, я фельдшер, и эти таблетки жаропонижающие.

Я проглотил с трудом эти таблетки, но немного погодя почувствовал, что температура все равно поднимается, и опухоль душит горло. На втором ярусе лежали соломенные матрасы. Васильев помог мне залезть наверх, а сам устроился внизу, на полу, на соломе. Мне стало совсем плохо, я забылся, и сколько времени ехали, ничего не помнил. На другой день к обеду пришел немного в себя, попросил пить, спросил: «Сколько времени мы уже едем?» Васильев ответил:

— Скоро уже сутки будут. Сейчас приедем в Проскуров, там будут тяжелобольных снимать и тебя тоже, наверно, снимут.

— Сделай, пожалуйста, так, чтобы меня не сняли. Мне уже немного лучше.

Хотя лучше не стало. Васильев снова дал свои таблетки, и тут поезд подошел к станции Проскуров. По вагонам пошла комиссия, которая снимала тяжелораненых. Когда комиссия подошла к нашему вагону, то Васильев велел мне сесть, а на вопрос: «Есть ли тяжелобольные?» — он ответил: «Нет!». Нам выдали талоны на продукты, сказали, куда идти на перевязки, и еще сообщили, что повезут нас до Киева.

Васильев получил талоны на двоих, сбегал и принес супу, каши и хлеба, но я есть ничего не мог.

Простояли в Проскурове 3 часа. За это время Васильев сводил меня в перевязочную. Мне наложили свежие пластыри на горло и на скулы, мой товарищ еще запасные выпросил, сказал, что сам будет делать мне перевязки.

До Киева мы ехали двое суток, а в Киеве состав разгрузили. Кто мог идти, пошли в госпиталь, который был недалеко. Там нас сразу под горячий душ, потом выдали чистое белье и развели по палатам.

Температура и опухоль у меня спали, и я стал понемногу кушать. Мне давали молоко, кисель и манную кашу, и дело пошло на поправку. Через неделю отправили в Курск, где нас приветливо встретило местное население: женщины раздавали молоко, пироги, кофе, приговаривали: «Кушайте, страдальцы, поправляйтесь!» Потом на трамвае повезли в госпиталь. Здесь я пролежал еще 2 недели. Кормили очень хорошо, лучше, чем в Киеве. Мы свободно ходили по городу, на рынок, смотрели достопримечательности города, слушали курских соловьев. Но отдыхали мало. Вскоре в товарно-пассажирском поезде отправили в Саратов, где встретили нас совсем не так, как в Курске. Когда остановился поезд, то полувоенные с красными повязками на рукавах объявили:

— Высаживайтесь и стройтесь!

Мы построились. Оказалось человек 200. Всех солдат повели в город, в госпиталь и разместили там по палатам. Мы пробыли в этом госпитале с неделю, а потом начала работать отборочная врачебная комиссия. Проверяли в день человек по 50. Многих раненых отпускали домой на 2 месяца, но некоторых, особенно молодых и более здоровых, кто немного прослужил, отправляли на фронт, но туда все равно никто не ехал, а только на восток, домой. На 4-ый день подошла и наша очередь. Васильев не волновался, у него была болезнь — туберкулез, и он был уверен, что его отправят домой, а я сомневался, потому как чувствовал себя совершенно здоровым. Друга моего вызвали первым, его долго держали, но когда он вышел, то улыбнулся и сказал кратко:

— Домой!

И махнул рукой на восток.

После него вызвали меня. Перед врачами я снял рубашку. Один из них послушал меня, ощупал и спросил:

— Горло не болит?

— Нет.

— А когда ешь, то в горле не мешает?

— Нет.

Потом другой врач, который сидел за столом, спросил:

— С какого года у тебя срок службы?

— С 1911 года.

— Дома был в отпуске?

— Нет.

— А ранен был?

— Контужен. Меня и сейчас по ночам всего судорога дергает.

Врач, который меня осматривал, сказал тем, что сидели за столом, что у меня что-то нарушено. Потом они поговорили между собой на латинском и сказали мне:

— Ладно, поедешь домой на 2 месяца.

Я пулей выскочил из их кабинета. Васильев дожидался, и я ему закричал радостно:

— Домой на 2 месяца!

— Ну вот, я же говорил, что поедем вместе домой. Так оно и вышло.

Через два дня нам выдали проходные свидетельства, литер на проездной билет и суточные на 10 дней. Мы сдали свои халаты, пообедали и пошли на вокзал. В кассе получили проездные билеты, но когда вышли на перрон, то увидели 3 пассажирских поезда, и все забиты пассажирами, даже тамбуры, буфера и крыши. Что же нам делать? Мы решили ехать на скором поезде, залезли на крышу. Дело было в июле, и мы понадеялись на тепло. Привязались к трубам, и вскоре поезд отправился.

Я радовался от всей души, пел песни, но скоро моя радость кончилась. Поезд был скорый и не останавливался на маленьких станциях, а я лежал впереди Васильева, и меня быстро просквозило. Поднялась температура, я потерял сознание, стал бредить. Не помню, как меня сняли с крыши, протащили в вагон и положили на полку. Это были все хлопоты моего друга, он организовал мне помощь. Когда стали подъезжать к Уфе, то я немного пришел в чувство, и друг спросил:

— Может быть, останешься в Уфе? Я все устрою, заявлю коменданту, и тебя увезут в госпиталь.

— Не оставляй мня, пожалуйста. Мне уже стало легче. Поедем вместе!

И так мы вместе доехали до Челябинска. Я понемногу поправлялся. А потом была пересадка на другой поезд. Васильев пошел к коменданту, попросил помочь перевести меня и посадить в другой поезд. Комендант дал 4-х патрулей. Двое взяли меня под руки, а двое стали прокладывать дорогу. Провели нас в вагон, освободили нижнюю полку и уложили меня. Потом эти патрули посадили в соседний вагон военного врача — женщину и наказали ей посмотреть за мной. Как только поезд отправился, она пришла в наш вагон, осмотрела меня, выспросила, потом дала порошок с водой, оставила еще 2 порошка и сказала, что утром еще придет. Так она приходила каждое утро, приносила порошки. Дня три я не мог ничего есть, а потом она стала давать мне микстуру, и я начал понемногу есть. Когда стали подъезжать к Иркутску, она предложила мне остаться в госпитале, сказала, что мне необходимо стационарное лечение, но мне все время думалось, что надо ехать до Читы.

Когда стали подъезжать к Иркутску, Нина Васильевна снова пришла ко мне, принесла микстуру и велела ее пить, а я сердечно поблагодарил ее за заботу и внимание. Температуры у меня не стало, но я очень ослаб, похудел, силы почти никакой не осталось, но понемногу начал ходить и кушать.

В Иркутске тоже была пересадка, и Васильеву пришлось идти к коменданту, который дал трех патрулей. Мы пробились сквозь толпу в купейный вагон, заняли нижние полки и ехали вместе еще одни сутки до Верхнеудинска, где друг мой расстался со мной. Из Иркутска он дал телеграмму жене, и она выехала его встречать. Жена пришла к самому вагону, и глядя на их встречу, я пережил обиду, что меня некому встретить, и даже заехать мне было не к кому.

Я помог Васильеву вынести вещи, мы сердечно попрощались, я поблагодарил его:

— Если бы не ваше внимание и забота, то мне, конечно же, не выжить было, дружище мой!

Он расцеловал меня и дал напутствие, чтобы я поберегся и при встрече с родными не пил водку хотя бы с месяц, а то эта болезнь может возвратиться и погубить меня. Мы крепко обнялись на прощание. Васильев с женой пошли к подводе, а я в вагон.

В Читу я приехал 28 августа, слез на второй Чите и пошел в штаб Забайкальского войска, где призывался в 14-ом году. Шел я очень медленно, сил никаких не было, шатался, зашел сначала к ординарцам. Думал, может быть, кого знакомых встречу. Меня остановил дневальный:

— Куда идешь? Что тебе здесь надо?

— Я с фронта. Мне надо явиться в штаб. Нет ли у вас кого с Улятуйской станицы?

— Есть Филиппов Иван Семенович.

— Это мой посельщик.

— Ну, заходи, коли свой!

Дневальный впереди меня заскочил в двери и кричит:

— Филиппов, встречай фронтовика!

Иван бежит мне навстречу, узнает и не узнает меня:

— Вроде Андрей Николаевич?

— Да, он самый!

— Ты что — болен?

— Сейчас нет, но болел всю дорогу.

— Здорово же тебя вымотало!

— Ничего не поделаешь, война.

— Я был ранен на фронте, много крови потерял, но не был такой худой, как ты.

— Ладно, проводи меня к адъютанту.

Мы пошли вместе, постучали и на крик: «Войдите!» — зашли в кабинет, где сидел поручик. Он спросил:

— Что вам? Наверно, с фронта?

— Да, — отвечаю я и подаю ему проходное свидетельство.

— Так куда вас? В Улятуй или в больницу положить?

— Нет, в больницу не надо. Отправьте пока в Улятуй на время отпуска.

— Но что-то вы больно плохо выглядите.

— Да я болел всю дорогу от Саратова.

— Ладно, доложу генералу. Завтра утром заходите, я приготовлю все документы.

Мы вышли из кабинета и пошли в казарму. Там нас хорошо накормили, а потом я спросил Ивана:

— А брат твой Софрон где? Не в Чите ли?

— Да, здесь.

— Ну, так давай сходим к нему!

— Ладно, только я сейчас отпрошусь.

Иван и Софрон Семеновичи приходились мне троюродными братьями, а их отец был моим крестным. Мы роднились в детстве, вместе росли. Софрон был старше меня на год, а Иван моложе.

Дождался я Ивана, он переоделся, и мы пошли к Софрону. Он уже отслужил свой срок и работал как вольнонаемный в шорноседельной мастерской. Мы с ним не виделись года четыре. Когда с Иваном пришли к нему, постучали, услышали голос:

— Входите!

Иван зашел первым, а я за ним. Иван поздоровался, а Софрон на меня удивленно смотрит и спрашивает:

— Кто это?

Иван с насмешкой ответил:

— Что же ты, родного брата не узнаешь?

Софрон вскочил, подошел ко мне вплотную, рассматривает, и я на него в упор смотрю.

— Да не мучьте меня, честное слово, не могу признать!

А я ему:

— А помнишь, как ты камнем голову сзади пробил, а отец тебя ремнем вздул?

— Да неужели Андрей?

— Он самый и есть!

— Откуда же ты такой? Неужели с фронта?

— Так и есть, с него самого.

— Вот как он нас красит, фронт-то!

Софрон познакомил меня со своей женой Леной, и пошли расспросы и разговоры о том, где и как я воевал. Жена Софрона пошла в магазин, потом собрала на стол. Я вкратце рассказал о своих приключениях, а он мне о своей жизни. Сели за стол, Лена выставила пол-литра водки. Мы выпили за встречу по рюмочке, а Лена не пила. Когда выпили по второй, то я сразу опьянел и попросился куда-нибудь прилечь. Лена постелила мне в своей горнице, и я сразу уснул как убитый. Проснулся только утром, братьев уже не было. Один на службу, другой на работу ушли. Лена меня накормила и сказала:

— Софрон просил, чтобы вы не уезжали сегодня. Приходите к нам и поживите дня 2-3, отдохнете, а потом поедете.

Я согласился и пошел в штаб за документами. Мне сразу выдали требование на билет до станции Оловянной и суточные на 4 дня, всего 2 рубля, и все. Я зашел к Ивану, поговорили с казаками о фронте. Я рассказал, как провалилось Керенское наступление, как потрепало наш полк. Старый урядник, который тоже был на фронте ранен, сказал:

— Нечему удивляться, этого и стоило ожидать. Кому нужна эта война? Кому умирать охота?

А Иван удивлялся:

— И как это ты с двух рюмок опьянел? У меня ни в одном глазу не было.

А урядник снова:

— Дак видишь, у него одна кожа да кости, а мяса на нем совсем нет!

Все согласились и удивлялись, как я смог выжить и все перенести. Накормили обедом, и я пошел к Софрону.

Он уже пришел с работы и дожидался меня. Снова сели обедать, Лена налила по рюмочке, а Софрон все расспрашивал о фронте, потом сообщил мне о том, что должен быть еще один переворот.

— Какой? — спросил я.

— Разве ты не знаешь, что приехал с эмиграции Ленин, вождь большевиков, и призывает к новой революции и против Керенского, и против капиталистов. Большевики хотят установить новую власть — Советскую, чтобы Советы рабочих депутатов правили всем. Фабрики надо рабочим отдать, а землю крестьянам.

В таком духе Софрон объяснил мне обстановку и спросил:

— Как ты на это смотришь? За кого пойдешь воевать?

Я ему ответил:

— Воевать я сейчас не способен, а если поправлюсь и смогу владеть оружием, то, конечно, лучше за Советскую власть.

Софрон вскочил радостно, давай меня обнимать, целовать и закричал:

— Значит, ты за Советы, ты — наш, тогда тебе надо в нашу партию вступить! Я достану тебе программу, ты почитаешь, и наша ячейка примет тебя. А пока у меня поживи, поправляйся.

Утром я снова долго спал, и когда встал, то Софрона уже не было. Я позавтракал и пошел погулять по городу. Ходил часа три, устал и пошел снова к Софрону. Его жена Лена подает мне записку: «Уезжаю в командировку дня на четыре. Если дождешься меня, то когда приеду, все сделаю, что обещал. Живи у нас, не стесняйся. Я сказал жене, и она будет рада тебе». А у меня пошли другие мысли. Если бы были у меня деньги, то мог пожить у них, но на 5 рублей, которые были у меня, я решил добраться до Улятуя, там было побольше родни. Я пошел на вокзал, обменял свое требование на билет, а Лене сказал:

— Если Софрон достанет, что обещал, то пусть вышлет почтой в Улятуй, а тебе спасибо за привет и ласку, но мне надо к родным местам.

В поезде было не очень тесно. Большинство ехали солдаты и казаки с фронта, до Оловянной ехали 12 часов. Поезд пришел вечером, я переночевал на вокзале, знакомых никого не видел. Утром пошел в почтовое отделение узнать, нет ли почтальона из Улятуя. Подхожу и вижу тарантас с колокольчиками и пару коней, значит, есть почтальон. Подождал немного, на крыльцо вышли почтальон и ямщик. Они несли почту. Я спросил:

— Вы из Улятуя?

— Да, из него.

— Не подвезете ли меня хотя бы до Верхнего Шараная?

— А ты откуда и куда?

— Я улятуйский, Филиппов, с фронта домой возвращаюсь.

— А которого Филиппова? Их у нас много. Не Николая Ильича?

— Нет, мы жили за речкой рядом с Герасимом Гурулевым.

— А, знаю, это ты в бегах был?

— Да, я самый.

— Ты, наверно, раненый был?

— Нет, я просто болел, теперь отпустили отдохнуть на 2 месяца.

Я достал и показал им свои документы. Почтальон посмотрел и спрашивает у ямщика:

— Ну как, дядя Паша, кони-то твои, почты сегодня немного. Я думаю, что можно взять фронтовика?

— Взять — так взять. Пусть садится.

— Спасибо, земляки, — радостно крикнул я и запрыгнул в телегу.

Поехали быстро и весело. Проехали 20 км и к обеду были уже в Верхнем Шаранае. А там надо было переправляться на пароме, и я стал спрашивать местных казаков:

— Как живет Рогалев Яков Карпович?

— Хорошо живет! Второй раз женился и от нее уже четверых детей нажил, а от первой остался один Иван, живет сейчас в Оловянной. Отец прогнал его и ничего не дал. А кто он тебе?

— Племянник родной. Ведь первая жена Рогалева была моя сестра родная Аграфена, да муж не дал ей жизни, забил.

— Знаем! Хорошая была женщина, работящая, везде успевала — и в хозяйстве дома, и в поле. Я почти рядом с ними живу, все знаю. Забил он ее, и эта жена у него ни на что не похожа, наверно, тоже скоро заколотит.

Я стал просить почтальона довезти меня до Улятуя. Думал, что племянники в Верхнем Шаранае, а их никого не оказалось. Почтальон согласился, и я с ним доехал до заимки, где жил другой зять Семен Петрович. Я слез, сердечно поблагодарил за помощь и пошел к дому. Мечтал о встрече с племянником Романом, с которым с детства были очень дружными, хотя он был неродным племянником, от первой жены Семена Петровича, но я этого в детстве не знал. В японскую войну я косил у них сено и весной тоже им помогал. Когда Роману исполнилось 12 лет, то его отец Семен Петрович почти всю хозяйственную работу свалил на него, а я помогал Роману ездить за дровами или за сеном, напилить дров. Отец же как запьет, так по неделе и по две пил, поэтому и приходилось Роману вместо него работать за взрослого мужика. А потом его взяли на службу в 16-том году, и он попал под отравление газами. Его уволили на поправку здоровья на год. В 17-том году он женился и стал полноправным хозяином, а отец его перешел на роль подручного.

Только я зашел в ограду, Роман увидел меня и сразу узнал. Выскочил навстречу и закричал своим детям:

— Степан, Илья, идите скорей, ваш дядя с фронта приехал!

Дети прибежали со двора, где они давали сено скоту, а мы уже схватились в объятия, целуемся. Подбежали парни, уже взросленькие, я их узнать не могу, перецеловал всех подряд, и мы пошли в избу. Там было еще двое: восьмилетний Вася и шестилетняя Арина. Я вижу, что хозяином в доме Роман, а Семен Петрович поздоровался, пожал руку и спросил:

— Что ты — совсем пришел или на время?

— На два месяца по болезни.

— Что-то ты больно худой, не газами ли потравили, как Романа?

— Нет, я два раза переболел ангиной, в поезде всю дорогу болел.

Роман своей жене говорит:

— Ну, Фекла, давай на стол налаживай, а я пойду водки поищу.

Семен Петрович поддержал:

— Да, надо, надо!

Роман ушел, а Фекла стала собирать еду на стол, Аксинью заставили топить баню, а ребятишек отправили к Мирону Левонтьевичу и к Нине, они недалеко жили, чтобы их позвать в гости. Стал собираться народ: старухи, старики, девчата — это уж так принято, если казак на побывку или совсем с войны придет, то собираются люди, чтобы расспросить про своих. Но у меня расспрашивать не пришлось, потому что наша станица служила в Первом Читинском полку, а меня отправили в Первый Аргунский полк, и из Улятуя со мной служил один Гурулев Зиновий Лупанович. Я на второй день пошел к его матери рассказать, как мы вместе служили. Мать Зины очень обрадовалась, когда увидела меня. Я ей все рассказал и успокоил:

— Теперь уже бои кончились. Зина цел, здоров, зимой, наверно, приедет, ждите.

Она осталась очень довольна моим посещением.

А у Семена Петровича большой гулянки не состоялось, потому что Роман нашел только один литр спирта, а народу собралось много. Но мы хорошо посидели, поели, поговорили. Особенно старики расспрашивали, как же теперь без царя жить будем. Я хотя и сам толком ничего не знал, но говорил им, что будет лучше, что обмундирование и коня за свой счет справлять не будем, а будем служить на всем государственном, как и все солдаты. Старики опасались, что могут земельные наделы урезать, а я им отвечал, что землю у помещиков отберут и раздадут крестьянам. Рассказал им, как бедно живут крестьяне на Западе, у которых нет таких выпасов, как у нас, скота много держать не могут, а если есть корова и лошадь, то уже считается богачом. Это нашим старикам не понравилось.

На второй день после посещения Гурулевых я пошел к братану Мирону Левонтьевичу, вместе с его женой мы сходили на кладбище, и она показала могилу моей сестры Дарьи Николаевны, жены Семена Петровича, и могилы моих родителей. На их могилах я сильно расстроился, даже заплакал, что не пришлось мне самому их похоронить. Особенно жаль было сестру, душила обида на зятя, который загнал ее в могилу своей развратной и пьяной жизнью. Я сам видел, когда стал побольше и работал с его семьей, косил с ними сено, то он на покосе появлялся только тогда, когда метали сено, а косили мы без него: Роман, сестра Матрена, Нина и я. Еще брали двух соседок, у которых мужья были на войне с Японией. Я на всех отбивал литовки, хотя толком не умел еще, мне было 14 лет. Когда накосим копен 60 или 100, то он приедет с казачкой, с которой сожительствовал, смечем все эти копны, и он снова уедет, а мы продолжали косить. Так и загнал мою сестру в могилу, а я тосковал по ней всю жизнь.

 

 

Глава XIII

Женитьба

 

Стал я понемногу поправляться: то к брату уйду и у него переночую, то у крестного Семена Гавриловича. Они старались получше меня накормить, и через полмесяца я стал чувствовать себя нормально. Стал даже на вечерки ходить, но гулянье это меня мало интересовало, потому что тянуло на Амурскую железную дорогу, где я скитался перед войной и где у меня была знакомая девушка Катя.

Когда мы стояли на отдыхе в Бобруйске в 16-том году, я оттуда написал ей, и она мне ответила. С того времени мы все время переписывались, пока я не заболел. А когда попал в эвакуацию, то не мог писать. Приехав в Читу, почувствовав себя лучше, я написал ей письмо и обещался приехать к ней. Но меня сильно беспокоило, что не было денег ни копейки и одежды хорошей тоже. Тут Семен Петрович подсказал, что надо ехать в Маньчжурию, где все товары были дешевые. Их можно было там набрать, а у нас перепродать и на этом хорошо заработать.

— Займи рублей 15, и тебе хватит. Я дам тебе 5 рублей, и еще 10 у кого-нибудь возьми.

Как словом, так и делом. Он дал 5 рублей, и Мирон с Романом дали по 5 рублей, и я поехал. По железной дороге проезд военным был свободным, и первый раз я съездил удачно: набрал сигарет, а в Оловянной сдал торговцам в лавки. У меня получилось выручки 60 руб. И я сразу же поехал второй раз. Набрал снова сигарет на 50 руб. и поехал на станцию Зилово, там стал продавать и получил выручки 200 руб.

На станции я нашел своего родного брата Тимофея и подговорил его поехать со мной. Съездили тоже удачно, и я кое-что купил для себя: пару белья, рубашку, пиджак — и решил ехать к своей Кате. На станции Зилово были знакомые и даже дальние родственники, одна тетя была за моим родным дядей и моей крестной. Я заехал к этой тетке Исаевне. Утром сказал одной девушке, подруге Кати:

— Скажи Екатерине, что я приехал. Пусть она приходит вечером к сельской лавке, где мы с ней и встретимся.

Катя пришла и очень обрадовалась моему возвращению и сказала:

— Вот и дождалась я тебя, сердце мне подсказывало, что все равно дождусь!

— Так пойдешь ли за меня, Катя?

— Да, пойду, раз дождалась, то пойду. Но надо с родителями все решать. Знаешь ведь, какой отец у меня строгий.

— Я все же надеюсь, что он не будет против, он всегда ко мне хорошо относился, когда мы вместе работали. Он всегда меня уважал, и когда на земляных работах были, и когда золото в тайге мыли.

— Ну ладно, приходи завтра вечером к нам, может, и договоритесь.

— Нет, я приду сегодня же!

Подговорил двух знакомых стариков, купили, что надо, и пошли.

Вся Катина семья была в сборе, только не было ее старшего брата Кирилла, он был в армии. Когда один из старичков заговорил о том, зачем мы пришли, то отец Захар Парамонович согласился сразу. Он сказал:

— Знаю я этого парня, трудяга честный, и Катя за ним не пропадет.

Но мать Кати стала возражать:

— У него ничего нет. Как они будут жить?

— У него есть голова и руки, сумеет заработать, не пропадут, не горюй, мать, а лучше благослови дочку.

Так Захар Парамонович убедил свою жену, и она дала свое согласие. Нас помолвили по их обряду, благословили, а свадьбу назначили через полгода.

— Может, Кирилл к тому времени вернется, — сказала Катя.

— Да и подзаработать надо, — ответил я.

Посидели мы до самого поздна, немного выпили, а потом я заторопился к поезду, который приходил в 2 часа ночи. Я поехал к брату и сказал ему, что помолвился, и мы с ним собрались в Маньчжурию.

К этому времени уже началась организация белых отрядов. Когда прошла Октябрьская революция, то в Забайкалье слетелось казачье офицерство, и есаул Семенов начал создавать свой отряд и свергать по станциям, где успели создать Советскую власть, сельсоветы.

Мы отъехали от станции Даурия, и в вагон зашли вооруженные казаки, впереди их прапорщик и как будто знакомый. Он меня сразу узнал:

— А, Филиппов! Старый фронтовик! Куда едешь, к нам?

— А куда это к вам?

— Как куда? Разве не знаешь? Родина в опасности, большевики в Петрограде взяли власть, и допустить это невозможно.

Прапорщик стал нас уговаривать поступить к нему в отряд. Жалование — 50 рублей золотом, обмундирование казенное, родители и жена будут получать пособие золотом. А потом он нам заявил:

— Только один раз вас пропустим, а если не поступите в наш отряд, весь товар у вас будем отнимать, так что подумай! Набери в этот раз, что тебе надо, увези семье, и приезжай оформляться в отряд. И тогда кто-нибудь из семьи может приезжать и набирать все, что надо, мы будем давать пропуск.

Я ответил:

— Ладно, подумаю, если решу, то приеду.

Прапорщик дал мне адрес, куда надо явиться, и наказал:

— Я напишу рапорт есаулу Семенову, и он тебя сразу произведет в офицеры, будешь получать прилично, вот и выйдет, что был никем, а станешь всем.

Он дал мне и брату пропуск на выезд из Маньчжурии. И на этот раз мы съездили благополучно, привезли товар, все распродали, деньги поделили пополам, а мануфактуру я взял для моей невесты и немного для себя. Все я отвез в Усть-Ундургу и передал моей нареченной. А сам потом поехал в родной Улятуй достать муки и мяса свиного на свадьбу. Съездил благополучно, и осталось дело за водкой. Я услышал, что в городе Нерчинске разбили винокуренный завод, и водку развезли по домам, сколько кто мог, а теперь по дешевке ее распродают. Собрались мы с тестем Захаром Парамоновичем и поехали подводой, с нами еще на двух подводах выехали попутчики.

Приехали к вечеру в село Бянкино, недалеко от Нерчинска. Про это село говорили, что водку сюда навезли, и завод тот тоже рядом. Заехали мы в крайний дом, попросили попить чаю и расспросить, где можно купить водки. Хозяйка поставила самовар, а муж ее лежал на кровати пьяный. Она говорит:

— Водка, конечно, есть еще кое у кого, но придерживают, наверно, выжидают цену, а мой муж сам все выпил, вот уже целый месяц не просыхает.

Напившись чаю, решили мы выпрячь коней, дать им сена. Потом мужики пошли в деревню, хозяйка к соседке ушла, а меня оставили смотреть за лошадьми. Я сначала побыл во дворе, а затем вошел в избу. Хозяин лежал на кровати и что-то бормотал. Вдруг он посмотрел на меня и начал задираться:

— Ты, наверно, большевик, да вы все большевики, надо с вами разделаться как следует.

У него на стене висели шашка и берданка, я стал внимательно следить и вижу, что вскакивает и хватается за шашку. Я тогда дал ходу из избы, выбежал во двор, хватаю попавшуюся длинную палку, а хозяин выскакивает на крыльцо с обнаженной шашкой и бросается на меня. Рубанул со всего размаху, но я палкой отбил и на второй замах совсем вышиб у него шашку. Хозяин помчался в избу за винтовкой. Но тут входят во двор мои трое товарищей. Хозяин, видимо, увидел их в окно и не вышел из избы. Я рассказал про нашу битву, и мы стали сразу запрягать лошадей. Двое примкнувших к нам решили вернуться домой, а мы с тестем поехали в Нерчинск, где у него были хорошие знакомые. Через них мы нашли людей, у которых было много водки, купили по сходной цене, сколько нам было надо, передневали, отдохнули, а потом благополучно вернулись домой.

Стали готовиться к свадьбе и провели ее 14-го января 1918 года. Сначала обвенчали нас с Катей, а потом весело гуляло все село. Так и началась моя семейная жизнь.

Через неделю после свадьбы я собрался снова в Маньчжурию сделать оборот и сказал тестю:

— Ну что же, раз обзавелся семьей, то надо как-то разживаться.

Отправился я рано утром пешком до станции Борзя, а там встретил попутчика, полного георгиевского кавалера с четырьмя крестами, он был из третьей сотни нашего полка. Познакомились мы с ним и разговорились. Он сказал:

— Мне товарищ нужен, чтобы вместе ехать. Ты подходишь мне. Поедешь со мной?

— Конечно, поеду. Я и так нацелился ехать, а вдвоем еще лучше.

Когда мы приехали в Даурию, то здесь встретили нас семеновцы Березовского. С ними был другой поручик, и он сразу стал вербовать нас в свой отряд. Мой новый товарищ пустился с ними в переговоры:

— Я вот всего неделя как с фронта, приехал к семье, а они все обносились, голым-голешеньки и ребятишки, и хозяйка. Надо их приодеть.

— Вот и приоденешь. Получишь чин поручика, будешь 500 рублей золотом получать.

— Это неплохо, но вот надо набрать товару, съездить домой, одеть семью, а потом к вам приеду.

— А ты как? — спросил меня поручик.

— А что же я? Мы с ним друзья неразлучные, хотя у меня нет четырех крестов, но два — имеются, а не одел, потому что большевиков опасаюсь. Приедем к вам, как в следующий раз наладимся.

— Ну ладно, вот вам адрес, куда являться надо, — и записал на листке из записной книжки, отдал его кавалеру и сказал:

— Ну, смотрите, слово казацкое — крепкое. Жду вас!

В Маньчжурию мы приехали рано утром, сразу пошли в город набирать товар. Я купил 5 тысяч сигарет и 10 метров мануфактуры, а кавалер набрал сигарет и мануфактуры побольше моего, денег у него было много. Он взял носильщика-китайца. Как только отоварились, сразу же пошли на станцию, а когда подходили к станции, то я сказал моему товарищу:

— Слушай, друг, не надо нам через станцию идти, давай свернем влево и обойдем вокзал с другой стороны, тогда целей будем.

— Да ладно, что мы будем труса праздновать, пойдем прямиком!

И попер прямо к вокзалу, китаец за ним, и я тоже сдуру за ними потянулся, хотя и думал, что попадемся таможенникам. Так все и вышло.

Только мы подошли к вокзалу, нас сразу таможенники остановили:

— Что несете? Покажите!

И как увидели сигареты, то еще четверо подскочили, все у нас забрали и унесли. Тут мой друг раскричался. Пошел к начальнику таможенного отдела, но тот ему сразу отказал, не захотел даже выслушать. Тут подошли семеновские офицеры, и один спросил:

— Что за шум? Почему героя войны, защитника Отечества обижаете?

Рассказали мы, что товар у нас отобрали, и офицеры пошли с нами к военному коменданту, полковнику. Мы ему поведали, что дали слово поручику вступить добровольцами к Семенову, и полковник написал бумагу начальнику таможни, чтобы нам вернули товар. По его бумаге нам товар вернули, но только с половины, а другую половину таможенники по себе растащили.

Пришлось нам смириться, взяли скорей билеты, погрузились, вздохнули с облегчением, но не тут-то было. Только поезд тронулся, услышали мы шум в конце вагона. Видим вооруженных казаков, которые проверяли документы, и с ними я увидел поручика Березовского, которого сразу узнал и решил, что надо бежать, потому что он сразу же меня бы арестовал, ведь я давал ему слово, что поступлю к нему в отряд.

Поезд еще шел не на полной скорости, и я прошел через весь вагон, а потом выскочил на другую сторону и скатился под откос. Поезд прогрохотал, а я потихоньку снова отправился к вокзалу, просидел там часа два, дождался пассажирского поезда и уехал на нем без всякого товара. На станции Карымская мне надо было делать пересадку на Амурскую железную дорогу. Я зашел в здание вокзала, увидел много военных казаков и стал расспрашивать, какого они полка. Мне ответили, что Первого Нерчинского.

— А что, разве пришла Забайкальская дивизия?

— Да, пришла, вся в Чите расквартирована.

— А пришел ли Первый Аргунский полк?

— Да, он еще в эшелонах стоит, наверно, пойдет в Даурию.

— Так ведь там Семенов организуется, неужели к нему?

И я тут решил поехать в Читу, найти свое командование, чтобы получить обмундирование и деньги за коня, которого убило на фронте. Сел я на первый попавшийся поезд и поехал в Читу. Там быстро разыскал свой полк. Бывший председатель комитета и вся сотня собрались меня послушать, как наш Березовский организует отряды для Семенова. На второй день меня вызвал командир полка и попросил объяснить всю обстановку. Я рассказал, что видел и знал, что в Даурии семеновцев немного, сотни две стоят, а на Борзю они бывают наездом, делают разведку, и еще рассказал, как я от них вырвался.

Командир полка предложил мне ехать с ними, хотя бы до станции Даурии, пока они ее займут, а я ответил, что свое отвоевал, что я не кадровой службы и спросил, могу ли я получить седло, обмундирование и за убитого коня деньгами. Он ответил, что могу получить.

Он тут же написал распоряжение командиру сотни, чтобы мне оформили расчет. В тот же день я получил седло, шашку, бельевого материала метров 20 и за коня деньгами 60 рублей. Выписали мне литер на билет, и поехал я в Усть-Ундургу, где ждала меня моя Катя, молодая жена.

Встретились после разлуки горячо, но снова начала точить забота, где найти работу. И вот узнали, что управление железной дороги разрешило заготовлять в тайге шпалы, и мы быстро создали бригаду: сыновья моего тестя Кирилл, Гаврил, мой брат Тимофей и я — бригадиром, пошли мы тесать шпалы, а тесть Захар Парамонович стал их вывозить. Заработок был неплохой, и мы проработали всю зиму, пока не растаял снег. А как испортились дороги, то закончилась наша работа, и снова надо было ее искать.

Я решил поехать на станцию Зилово, там было паровозное депо, разные мастерские, управление дороги. Когда приехал, то пошел в контору депо, оттуда меня послали в приемный покой поликлиники, где работала приемная комиссия. Врачи вели осмотр, проверяли здоровье: и внутренние органы, и глаза. Потом велели прийти в 4 часа за результатом. Когда пришел узнавать, то другая комиссия по приему предложила работу сторожем в дежурную комнату паровозных бригад. Я говорю, что мне желательно кочегаром на паровоз, а они:

— Пока нет мест, поработайте сторожем, а потом как место появится, то и в кочегары переведем.

Пришлось мне согласиться, и тут же выдали проездной билет и талон на багаж, а также документ начальнику оборотного депо станции Куинга.

Я приехал в Усть-Ундургу и сказал Кате, что нанялся сторожем. Стали мы собираться. Ей собрали приданое: сундук и постель, а у меня почти никакого имущества, седло я отдал тестю, так как был ему немного должен. Кирилл Захарович, Катин брат, отвез нас на станцию Урюм, помог погрузиться в поезд.

На второе утро мы приехали на станцию Куинга, разгрузились, и я пошел искать начальника депо. Быстро его нашел, отдал распоряжение, и он указал мне дежурку, где предстояло нам жить и работать. Вошли мы в эту дежурку, она состояла из 4-х комнат: две паровозных и 2 кондукторских. Одну из комнат мы заняли с Катей, а в остальных стояло по 4 кровати, посередине комнат — широкие плиты. Начальник депо объяснил, что в кухне всегда должна быть горячая вода для мытья и самовар ведра на полтора тоже должен быть горячим. В коридоре — умывальник, в его бачке тоже должна быть теплая вода. Когда бригада уедет, надо будет заправить кровати, подмести пол, собрать простыни и наволочки в стирку. Словом, работы больше женской, чем мужской, и мне не было трудно, Катя моя мне помогала. А зимой я подрабатывал на заготовке шпал, там было трудновато в глубоком снегу, как свалишь хлыст, его надо распилить по размеру, потом отесать по шаблону, ошкурить. Я работал с Гаврилом и братом Тимофеем, но брат от нас потом отделился. Зарабатывали неплохо, мы против Тимофея вдвое больше вырабатывали. Выматывались сильно, но молодость выручала нас.

Вскоре дошли до меня вести про Первый Аргунский полк. Когда я уехал из Читы, то полк через неделю поехал на станцию Даурию. Эшелоны шли один за другим, доехали к последнему разъезду и пошли пешим строем. Конным сотням было приказано обойти Борзю с одной и с другой стороны. Семеновцев в Борзе было две сотни, и аргунцы захватили их, многих разоружили, забрали коней, рядовых казаков отпустили, а офицеров забрали в эшелон и увезли в Даурию.

Сгоряча 6 человек расстреляли, а потом пришло из Читы распоряжение, чтобы всех отправить в Читу, и 25 человек увезли туда, которых потом отпустили. А аргунцы как заняли Даурию, так и простояли в ней с месяц, потом начали самодемобилизовываться. Поехали по домам, забрав свое имущество и трофеи, коней голов 200, некоторые по 2 и по 3 коня взяли, а по одному коню всем досталось, потому что в полку осталось всего 250 человек строевых. Когда Первый Аргунский полк демобилизовался, то семеновцы снова заняли Даурию и стали продвигаться к Чите, но оттуда выслали красногвардейские отряды. Они и прогнали семеновцев в Маньчжурию.

Я в это время обосновался на станции Куинга в дежурной комнате паровозных бригад, часто читал газеты и был в курсе, как развивалась революция в Забайкалье. В северной части Забайкалья было тихо, а в южной по рекам Газимуру и Аргуни семеновцы стали делать набеги, чтобы отомстить аргунцам, кое-кого взяли в плен, пригнали в Даурию и расстреляли, поэтому аргунцы снова организовались во главе с товарищем Вторушиным, который у нас был полковым писарем. Аргунцы примкнули к красногвардейцам и стали действовать совместно, прогнав Семенова в Маньчжурию. Но с Запада приехал чехословацкий корпус, который растянулся по всей Сибири до Иркутска. Колчак договорился с их командованием, чтобы они выступили против Советской власти, и вся Сибирь оказалась в руках белых.

От Иркутска белогвардейцы и белочехи повели наступление на Читу, а разве могли красногвардейские отряды удержать регулярный чешский корпус? Конечно, стали отступать. У красных командовал Лазо, его в дальнейшем схватили японцы и казнили.

В дежурной комнате жил комендант станции, мы с ним хорошо подружились. Он мне говорил, что чехословаков придется пропустить, но надвинулась еще одна беда: японцы высадились во Владивостоке, и с ними придется воевать.

Пошли эшелоны с войсками. У нас в Куинге никакого сопротивления не было: сначала прошли красные эшелоны, за ними — белые и японцы. А аргунцы попали в окружение около станицы Улятуй, стали прорываться, но большинство попали в плен. В том числе и командир полка Вторушин, и с ним немало бойцов. Из газеты мы узнали, что их всех привезли на станцию Мациевскую и там расстреляли. Во время расстрела несколько человек вырвались и убежали, им удалось спастись, но немного, человек пять, а остальные все погибли.

 

 

Глава XIV

Гражданская война

 

Так наступила власть белых, власть террора и гибели. Семенов сформировал пять броневиков, и они все время курсировали, особенно по Амурской железной дороге, потому что местность была таежная, и многие красногвардейцы ушли в тайгу, которая всех скрыла. Некоторые нетерпеливые делали вылазки к насыпи, хотели взорвать броневики, и вот их хватали, везли на Мациевскую, а там один приговор — расстрел или зимой топили в прорубях в реке Ингоде. Особенно страшные застенки были на станции Даурия, где погибли многие аргунцы. Жестоким палачом оказался наш бывший комитетчик Березовский, безжалостно пытал однополчан, а потом казнил. Так он свирепствовал весь восемнадцатый год. Потом начал набирать в свое войско казаков, подлежащих призыву.

Кирилл Захарович, мой шурин, должен был идти служить, но он не явился на призывной пункт, а ушел в тайгу, и таких казаков оказалось много. Срубили они себе зимовьюшки, занимались охотой, тем и питались, что сами добывали. Всю зиму конца восемнадцатого и начала девятнадцатого года жили в тайге, ждали подхода красных частей.

У меня зима прошла без особых изменений, правда, в конце декабря наша семья увеличилась: родилась у нас с Катей первая дочка, и назвали мы ее Аней. Так я стал отцом, а Катя моя — мамой.

Однажды к нам прибился один спасшийся из-под расстрела красногвардеец, и вот что он рассказал.

В августе девятнадцатого года 3 красных вагона пленных, человек 150, семеновцы повезли от Нерчинска на перегон, там был раньше балластный карьер, и колея еще не убрана. Загнали туда эти вагоны, наставили пулеметы, открыли двери с одной стороны. Этот солдат был фронтовик и сразу понял, что будут расстреливать. Он бросился на пол, и как только начали стрелять, то убитые стали падать на него и завалили всего. Когда всех постреляли, то паровоз отцепили, и он уехал. Тут солдат понял, что надо быстро уходить. Он вылез из-под трупов, выскочил из вагона и скорей в кусты.

Запрятался и услышал, что паровоз возвращается. Привезли рабочих, человек пятьдесят с носилками. Они стали носить трупы в то место, где раньше добывали песок, и этим песком засыпали убитых, а потом уехали в город.

— Вот тогда я выбрался из кустов и пошел на станцию. Добрался до Зилова, но обморозил ноги. На станции подобрали друзья и отвезли в тайгу. Так я и остался живой, — закончил свой рассказ наш новый знакомый.

Подошла весна, наступил апрель. Узнав о том, что многих наших аргунцев половили и расстреляли, я стал бояться, что могут узнать меня и выдать белым казакам. Поехал как-то на денек к тестю и стал с ним советоваться, как мне лучше поступить, не уволиться ли и переехать к ним. С Усть-Ундургой рядом была тайга, и многие там скрывались, готовились к выступлению. Тесть сказал:

— Смотри, как тебе лучше, а мы, конечно, не против. Еще вам дадим в приданое коня. Катин стригунок подрос и уже может работать.

Так мы и порешили. Когда приехал в Куингу, то написал заявление, в котором указал, что мне обещали перевод в кочегары, а если не могут перевести, то пусть увольняют. Так и получилось. И вернулись мы с Катей да еще с Анечкой снова в ее родительский дом. Хорошо, что он был большой, и родители ее смогли нам комнату выделить. А я задумал хозяйством своим заняться, о чем с детства мечтал: сеять хлеб, ячмень, овес, выращивать овощи.

В Куинге купили утиных и куриных яиц, чтобы свою птицу развести. Тесть дал земли, и я все сделал: и картофель посадил, и наседку на яйца определил, вывели гусей, уток. Все хорошо родилось и росло. Только вот попользоваться нам ничем не удалось, все забрали японцы и белые.

Начали мы уже хлеб убирать, как приехали знакомые Захара Парамоновича, которые организовали красногвардейские отряды, и предложили ему съездить на Аргунь, отвезти донесение Журавлеву, как идет дело. Журавлев организовал на Аргуни сначала один отряд, потом целый полк. К июню у него уже было 7 полков кавалерии. Местность там была таежная, горная, транспортных дорог не было, и от железной дороги далеко. От нас туда надо было ехать километров 250, и ехать туда надо было знающему и бывалому человеку.

Тесть принял это поручение и привлек меня. Написали донесение, снарядили нас с Гаврилой Захаровичем. Дали нам наган восьмизарядный и берданку, одного запасного коня и романовских денег 600 рублей, чтобы оттуда захватить соли. Весь путь до нужного места я знал, большая опасность была на переправе через Шилку, потому что по ней ходили пароходы и катера. Нам же надо было переправляться на лодке, коней рядом вплавь возле лодки вести. Остальной путь до Шилки, а потом до Аргуни был тайгой, езды всего на полмесяца.

Выехали мы в конце июля, до Шилки доехали благополучно, потом сделали остановку. Гаврил остался с лошадьми, а я пошел на разведку искать лодку. Мне удалось это быстро сделать. На берегу Шилки жил один мужик и занимался перевозкой людей с одного берега на другой, но маскировался под рыбака, который ставит переметы и ловит рыбу. А сам перевозил контрабандистов и на этом, конечно, зарабатывал. Он согласился за 100 рублей романовских, сказав:

— Как начнет смеркаться, подойдите к берегу, но если услышите гудок парохода, то не подъезжайте. Ждите, когда он проплывет.

Мы так и сделали. Накормили хорошо коней, поели сами, а как стало смеркаться, заседлались, но тут услышали, что идет пароход, и нам пришлось ждать. Пароход плыл сверху быстро и прошел скоро, и мы поехали. Лодочник нас уже ждал. Мы расседлали лошадей, погрузили седла в лодку, сели сами, а коней взяли за повода и стали отчаливать. Животные сразу поплыли, только одни головы сверху торчали. И так мы плыли почти час. Наконец увидели берег, кони схватили ногами дно и стали выходить на берег. Словом, переправились благополучно, вывели лошадей, привязали их в кустах, выгрузили седла, рассчитались с лодочником и быстро уехали от берега. И только когда проехали километров 5, остановились на ночлег. Спать нам пришлось попеременно, потому что мы знали, что на правой стороне Шилки бродила бандитская шайка, которая подстерегала контрабандистов, грабила их, коней забирали, а людей убивали.

Однако ночь прошла спокойно, никто нас не тронул, и нам до села осталось проехать километров 50 опасного места, а дальше уже была зона красных повстанцев. Нам надо было перевалить через хребет до станции Богодатной, в ней был штаб партизанских отрядов. Мы проехали целый день и перед вечером, когда стали подъезжать к селу, нас встретил разъезд красных из 8 человек. Старший подъехал ко мне, снял берданку с плеча и начал спрашивать:

— Кто такие? Куда едете?

— Мы едем в штаб партизанских отрядов, везем донесение Журавлеву от своего отряда с Амурской железной дороги, — ответил я и показал ему справку от своего начальника отряда и пакет.

Просмотрев все внимательно, начальник приказал одному бойцу проводить нас в сельсовет, а сами поехали в дозор.

Мы приехали в село, в сельсовете нас допросил председатель и сказал:

— Ладно, если знаете дорогу в Богодатное, то сами езжайте, а если не знаете, то дам вам проводника.

Я от проводника отказался и спросил:

— А где тут у вас живет Егор Севастьянович Бродников?

— Зачем он вам?

— Он мой сослуживец, вместе в одной сотне служили, дружками закадычными были, письма я ему писал домой, потому и адрес его помню.

— Дом его вот там, — показал в окно председатель, — но сам он в отряде сейчас, а к семье можете заехать.

Подъехали к дому Бродникова, и к нам вышел из ограды бодренький еще старик, спросил:

— Кто такие?

Я объясняю, а тут выходит хозяйка и спрашивает:

— А как фамилия ваша?

— Филиппов я, Андрей, — отвечаю ей.

— Да верно, верно. Гоша очень часто хорошо о вас вспоминал, заезжайте, — распорядилась хозяйка, — коней вот в телятник поставьте, там травы много.

А сама сразу за самовар схватилась. Словом, приняла нас как родных — и накормила и напоила, и в горнице спать уложила. Выспались мы после тревожных ночей хорошо, позавтракали плотно, а потом по торной дороге до Богдата без всяких остановок километров 50 быстро доехали. Тут тоже встретили дозор, но эти бойцы уже знали о нас и сразу пропустили, так что мы еще до захода солнца попали в штаб.

Начальника штаба не оказалось на месте, он был в отряде, который вел бой. Его заместитель взял у меня пакет и сказал, что через два дня будет ответ. Я предупредил, что мы пока съездим до китайского кордона, чтобы там набрать соли, что мне надо найти одного знакомого моего тестя, у меня к нему была записка. Нам показали его дом, и мы поехали.

Знакомый оказался дома, прочитал записку Захара Парамоновича и сказал:

— Время сейчас очень тяжелое, появились бандиты. Тропой ехать нельзя, за одних коней могут вас пострелять, но я все же проведу вас, только помогите мне на поле, пшеница сыпется: день поработаете, а в ночь поедем, к утру вернемся. На китайском кордоне берите все, что вам нужно, а я останусь на этом берегу. Вы возьмете китайскую лодку, спуститесь вниз по Аргуни километров 5, там будет лесок, около которого я буду вас ждать.

Согласившись с его планом, легли ночевать, а рано утром поднялись и поехали в поле косить хлеб и вязать снопы. Весь день проработали, а вечером заседлали коней и поехали на кордон. К утру приехали в пограничное казачье село, расположившееся на берегу реки, на другом берегу которой находился уже китайский кордон, где были и лавки, и магазины. Мы взяли мешки и пошли к Аргуни. Там нашли одного старика, который перевез нас на другой берег.

Мы быстро нашли лавку китайца, с которым был знаком тесть, и договорились с ним о покупке соли; лодочник у него был свой, и он перевез нас к месту напротив лесочка, где нас ждал наш проводник.

Мы быстро навьючили коней солью и поплыли вниз по Аргуни подле правого берега, а потом, когда доплыли до нужного места, стали пересекать реку. Переплыли благополучно, проводник помог нам быстро разгрузить лодку. Китаец поплыл на свою сторону, а мы в лес, и к вечеру приехали на поле, где косили пшеницу.

Переночевали, хорошо выспались, утром поехали в Богдат, к обеду были уже в селе.

Я сразу пошел в штаб узнать, есть ли мне ответ, и там оказался начальник штаба. Он приветливо поздоровался, представился, а потом пригласил в отдельную комнату и стал читать наставление, как нам организовать партизанскую войну, как делать набеги, спускать поезда под откос с техникой и солдатами, на одном месте долго не задерживаться, больше быть в движении. У матерых кулаков можно конфисковать фураж и лошадей.

Говорил он много, и я подумал, что всего не запомню, попросил кое-что записать, но он сказал:

— Писать ничего нельзя, потому что вас могут схватить белые и найти записи, тогда вас расстреляют. Хорошо, что у вас есть соль, это будет как маскировка под контрабандистов. А спирт есть у вас с собой?

— Ни капли, — ответил я.

— Смотрите, чтобы не было, а то за спирт тоже можете пострадать. Так что езжайте. Если мы сумеем переправить наш полк через Шилку, то он у вас там будет, и вы сможете примкнуть к нему. Сельсовет в Каталге про вас уже знает, так что пропуск вам не нужен. Езжайте.

В тот же день мы не выехали, побоялись ночевать в лесу, а решили выспаться как следует и рано утром на следующий день выехать. Только чуть засветило, мы быстро собрались в путь, а к восходу солнца уже перевалили через хребет, спустились в красивый луг, покрытый мягкой травой, посередине его ручеек бежит. Остановились покормить лошадей, развели костер, вскипятили чай и только собрались позавтракать, как с хребта спустились пять верховых с винтовками. Подъехали к нам, старшой их спрашивает:

— Кто такие? Куда едете?

А я ему:

— А вы кто такие? Зачем вам знать, кто мы?

— Я уполномоченный от партизанского штаба.

И тут он увидел берданку:

— А ну-ка давай сюда. А это у тебя что?

Он показал на ремень от нагана у Гаврила на шее:

— Давай сюда!

Один из бойцов с винтовкой соскочил с коня и отобрал у нас и берданку и наган:

— Оставайся с ними и приведешь их в сельсовет, а мы поехали дальше.

И скомандовал своим:

— Вперед! — и помчались.

Я спросил у нашего конвоира:

— Что это за уполномоченный?

— Он едет мобилизацию проводить. На Усть-Аргуни высаживаются белые, надо организовывать оборону.

Когда приехали в Каталгу, то я попросил конвоира оставить лошадей у деда Севастьяна, а как только заехали во двор, то сразу погнал нас в сельсовет, и я еле успел крикнуть деду:

— Посмотри наших коней, покорми их, деда!

В сельсовете нас заперли в отдельную комнату, и в этот вечер даже не допросили, там мы и ночевали голодные, а утром пришел дед Севастьян и покормил нас. Я даже не просил деда, чтобы он заступился, чтобы нас отправили в Богдат, где был штаб отряда. Мы снова предстали перед начальником штаба, который недавно нас провожал. Увидев меня, раскинул руки в стороны и закричал:

— Э-э, да это свои! Что же это вас председатель сельсовета не признал? Да, жаль, жаль, что вас задержали. Много времени зря потеряли.

А я ему говорю:

— У нас отобрали берданку и наган.

— Не беспокойтесь, я напишу, чтобы вам все отдали. А вы, конечно, свободны.

Он тут же написал распоряжение и отдал нашим конвоирам. Когда приехали в Каталгу, берданку нам сразу отдали, а за наган стали извиняться. Сказали, что его забрал себе уполномоченный. Так и пришлось нам уехать, лишившись нагана. Дед Севастьян все это время наблюдал наших коней и сохранил вьюки с солью. Мы за это рассчитались с ним солью. Насыпали ему с пуд, чем он остался очень доволен. Дед посоветовал нам ехать не тропой, а в стороне на полкилометра, потому что у них были случаи, когда небольшая банда 3 или 5 человек делала засаду на тропе. Кто проезжал на коне, его убивали, коня забирали себе и оружие, если было. Перед нашим приездом партизанские разведчики нашли на тропе трех убитых контрабандистов.

Мы так и сделали, как советовал дед Севастьян. Я поехал вперед, а Гаврил метров на 50 сзади, и от тропы в сторону на километр. На ночлег забирались в глушь тайги, в глубокий распадок, что удлинило наш путь. Но зато на третий день мы благополучно подъехали к реке Шилке. Я пошел искать перевозчика-лодочника. Нашел его быстро, но тот согласился перевозить, когда стемнеет и за пуд соли, а от денег отказался.

Стемнело, мы подъехали к указанному месту, Шилка была на прибыли и местами вышла из берегов, поэтому плыть пришлось очень долго, но все же благополучно причалили к берегу. Коней надо было обсушить, потому что мокрых седлать нельзя, спаришь им спины. Нам пришлось снова ждать, хотя и тревожились, что надо уходить от реки, мог и разъезд белых нагрянуть или пароход появиться.

Но вот уже начало светать, нам необходимо отойти от Шилки хотя бы километров на 10, а там бы тайга скрыла. Когда солнце взошло, то мы успели дойти до тайги, нашли хороший лужок, расседлали лошадей и сами решили отдохнуть, ведь всю ночь мы не спали. Часа через 3 я проснулся, развел костерок, поставил котелок и стал будить Гаврила. А он разоспался и ни в какую не хотел вставать. Я тогда закричал:

— Вставай, лежебока, чай вскипел!

— А, да-да, хочу чаю и есть хочу!

Заварили мы чай, поели хлеба с вяленой рыбой и стали седлать наших коней.

В Усть-Ундургу мы приехали на третий день, к обеду. Когда подъезжали к селу, то увидели много народу около нашего дома. Мы остановились, и я отправил Гаврила на разведку. Он сходил и узнал, что это отряд красных партизан организовался, а Захар Парамонович подковывал им лошадей.

Мы смело пошли к дому. Катя первая выбежала нас встретить. Она была очень рада, что мы живы-здоровы вернулись домой, так как сильно тревожилась за меня. Я доложил командиру отряда Парфенову о нашей поездке, рассказал все, о чем наказывал начальник штаба, как вести партизанскую войну, как соблюдать тактику скоротечных набегов. Никакого фронта не создавать, а отряд стараться увеличивать.

В этот же день отряд наш выступил и занял станцию Урюм, а потом разделились надвое, половина отряда пошла на Зилово, а вторая половина — на Ксеневскую. С зиловскими рабочими было заранее согласовано, они уже ждали подхода партизан. У них был сформирован отряд пехоты в 120 человек, а наш отряд Парфенова был весь конный. Молодежь, которая скрывалась в тайге от мобилизации, вся вступила в новый отряд. От нашей семьи вступили трое: Кирилл, Гаврил и я.

В Зилово была одна сотня белых казаков, а японцев не было, и мы его заняли почти без боя. Отряд Кошеля занял вокзал, а наша сотня развернутым строем подошла к станции; мы думали, что белые откроют по нам огонь, а они отступили без стрельбы. Так началась для меня Гражданская война, которую я уже ждал.

Меня вызвал в штаб Парфенов, предложил взять человек 10 бойцов и поехать в глубокий тыл врага, чтобы узнать настроение казаков ближних станиц. В нашем отряде нашлось 2 бойца из станицы Копунской. Они хорошо знали местность, и мы решили отправиться к этой станице. Но главный штаб отряда решил дать бой на разъезде Шаргы в 20 км от Зилова. Там был железнодорожный мост, партизаны его подорвали и подтянули туда силы. Парфенов развивал наступление на Восток. Занял станцию Ксеневскую и подошел к Могоче, но там были большие силы белых: две сотни казаков и рота японцев. Еще у них был броневик, который они выслали вперед. За броневиком пошли японцы, но пехота отстала.

В тыл белым партизанский штаб выслал небольшой отряд, чтобы разобрать путь и отрезать отступление броневику. Этот отряд нарвался на японскую пехоту. У них началась перестрелка. Броневик дошел до моста и остановился, так как мост был взорван. Партизаны открыли огонь по броневику, а потом Кошель поднял их в атаку. Он хотел свалить броневик под откос, заскочил на подножку паровоза, но там открылась дверь, и японские солдаты в упор расстреляли отважного командира.

Броневик дал задний ход, а на поле остались лежать убитые и раненые партизаны. Среди них трагически погибли братья Аксеновы. Они первыми достигли броневика, и старший брат бросил гранату, но сам упал, сраженный пулей. Младший подскочил, стал помогать ему подняться, но и его скосила вражеская пуля. Так они и упали рядом. Дети вдовы, оба были фронтовики, всю зиму скрывались в лесу от мобилизации белых и погибли в первом же бою. Всего погибло 18 человек, и раненых было 30, но раны были осколочные, и все потом выздоровели.

Броневик ушел на станцию Бушулей, где стали концентрироваться силы белых. Я со своей группой прошел до станицы Чернышевской, что глубже в тыл белых от Бушулея. Двое партизан сходили в село и сделали хорошую разведку. Они узнали, что мобилизовали шесть возрастов, сформировали два полка кавалерии и ожидали подвоза винтовок и боеприпасов.

Задачу свою мы успешно выполнили и начали пробираться в Зилово. На станции Шарга мы встретили заставу, которую выслали к нам навстречу. Здесь мы узнали, что четыре дня назад был большой бой, а вчера были похороны. Со всеми вместе погиб мой дружок Егор Писарев, с которым мы еще до войны скитались по тайге, искали золото, и его мне, конечно, было очень жаль.

Когда мы приехали в Зилово, то я пошел в штаб и доложил всю обстановку, что сформировано два полка кавалерии, пришел еще один броневик и батальон японцев. Это доказывало, что белые скоро пойдут в наступление, и штаб решил отступить, чтобы сохранить силы.

Я сильно беспокоился за участь Кати и дочки и решил отпроситься у командования, чтобы помочь семье, поскольку организация отрядов была у нас в Усть-Ундурге, то могли там всех перестрелять. Мне командир разрешил отлучку на 5 дней. Ночью я поехал в Усть-Ундургу. Семью свою я нашел у тестя и стал предлагать закопать нажитое добро, но Захар Парамонович заупрямился, стал доказывать, что сам будет стрелять и не пропустит никого из врагов.

Но я все-таки взял лопату, выкопал во дворе небольшую яму, и мы с женой и тещей поставили туда два сундука с одеждой, самовар и 15 выделанных козьих шкур, закрыли все соломой, а потом землей. День уже подходил к вечеру, и тут мы услышали орудийные выстрелы. Это подходили обозы и части отступающих партизан. Я предложил тестю сложить все оставшиеся пожитки и ехать в тайгу. У него было 4 подводы, и можно было за ночь все увезти, но он снова заупрямился, а потом сказал, что поедем утром.

Рано утром мы запрягли и начали укладываться, думали, что отвезем все в тайгу и вернемся за семьями. Когда я садился на лошадь, то жена моя Катя ухватилось рукой за повод и закричала:

— Стой, стой, Андрей, ты куда?

— Воевать за Новую жизнь! — крикнул я ей и поскакал за своими товарищами.

Но только мы отъехали километров 5 и тут увидели, что наши женщины с малыми детьми на руках догоняют нас пешком. Они рассказали, что партизаны быстро отступили за Урюм, а японцы стали занимать село. Мальчишки побежали по домам предупреждать, чтобы все уходили быстро, и женщины похватали малышей, стали догонять нас.

В нашем дворе осталась одна девяностолетняя бабушка, она была слепая, и вот что потом рассказала нам:

— Я вышла в ограду и слышу, что японцы забежали во двор, подскочили ко мне и начали говорить по своему: гар, гар, а я машу руками, что, мол, ничего не вижу. Они не стали меня убивать, а побежали тушить мост.

Вечером в село пробрался ее сын Захар Парамонович и вынес свою мать на горбушке; сначала берегом реки, а потом в лес. Усадьбу и весь двор японцы сожгли, и вообще все село сожгли, дома и сараи, село было небольшое, всего 18 семейств, и все остались без крова над головой. Только один дом местного богача остался.

От Усть-Ундурги вверх по реке был поселок Ушумун, часть отряда партизан и обоз ушли в этот поселок; нам тоже пришлось везти свои семьи туда. У тестя там были хорошие знакомые, они помогли уговорить одну вдову, у которой было два дома и один стоял совсем пустой, уступить его нам, и мы поместили в нем наших женщин и детей. Мне уже надо было являться в отряд, так как срок моей отлучки кончался.

Я догнал свой отряд в селе Сбеги, и командование отряда решило идти Черной речкой на Шилку. Туда мы шли два дня и заняли там село Поварешкино. В нем было немного белых, они отступили вниз по Шилке, не приняв боя. Мы простояли в этом селе три дня, связались с главным штабом, с Журавлевым. Он предложил идти вверх по Шилке в село Усть-Кару, где была партизанская зона. Там мы соединились с седьмым полком, которым командовал Погодаев. У него было распоряжение снова идти на Амурскую железную дорогу до станции Зилово. Он повел нас вверх по Шилке, а пустили слух, что пошли на Сретенск. Вышли мы тайгой на Зилово, обогнули подковой станцию и перед утром на рассвете начали наступление, открыли стрельбу. Белых там была одна сотня и японцев рота. Для них неожиданным был наш налет, и они в панике отступили, броневика у них не было.

Мы взяли склад с оружием и захватили хорошие трофеи: винтовок штук 400 и много патронов, два вагона овса, вагон рису. Потери в живой силе мы не понесли, только ранило человек 10.

В Зилово мы простояли три дня и начали отходить, потому что на станции Ксеневской организовался большой отряд рабочих-золодобытчиков. Они заняли Ксеневскую и начали наступление на Могочу. Поэтому мы пошли к ним на подмогу. Но со станции Бушулей вышел броневик и батальон японцев, они начали нас теснить. Мы, когда отходили, то жгли за собой мосты. Приискатели тоже стали отходить к станции Ксеневской.

Уже была осень, начались заморозки, наступала суровая сибирская зима. Ксеневскую объединенными партизанскими силами взяли, и все наше начальство съехалось на совещание. Нашим конным отрядом командовал Кайгородов, друг и товарищ Парфенова, а я был взводным. Когда Кайгородов уезжал на совещание, то командовать отрядом поручал мне. У нас с ним завязался однажды интересный разговор. Я спроси его:

— Зачем Парфенов расколол наш небольшой отряд, а сам находится в Ксеневской с золотодобытчиками?

— Я бы никуда не поехал, но мне обидно, что он себе набивает карманы, а мне ничего, — ответил Кайгородов.

— Откуда и чем он набивает карманы?

— А разве мало там китайских купцов? Он с них дань собирает, а нам кукиш.

Меня эти слова его сильно взволновали, но я лишь сказал:

— Ладно, пока остаюсь за тебя, а потом посмотрим.

Сам же подумал: так они не за идею воюют, а за золото. Кайгородов уехал, а я стал обдумывать, что мне делать дальше. Мой тесть рассказывал про моих начальников, что это остатки одной шайки, которая курсировала по приискам, скупала золото, но при дележке разругались и одного убили, а потом охотники нашли еще пятерых убитых. Всего их было 8 человек, значит, в живых только двое осталось. Тесть говорил, что это и есть Парфенов и Кайгородов, так он предполагал. Оба они были хорошо вооружены, у каждого по два нагана, одеты были в кожаные костюмы.

Парфенов действительно был очень храбрый, всегда в атаку впереди всех ходил, но поскольку они не бросали свои грязные дела, у меня зародилось такое чувство, что когда узнают в штабе их проделки, которые обязательно вскроются, то наш отряд могут разоружить, а некоторых и расстрелять. Поэтому я решил, что если зиловские отколются, то примкну к ним со своим взводом.

Потом я пошел в расположение 7-го полка, чтобы узнать, кто там остался за Парфенова. Оказался заместитель Погодаева Гусевский. Я спросил у него:

— Выслана ли разведка вверх по Урюму?

— Да, выслали туда 10 человек.

— А что будешь делать, если японцы начнут наступать?

— Обстреляем их и будем выходить на 10-ю версту.

— А в дальнейшем что предполагает Погодаев?

— Он мне говорил, что пойдем на Шилку, а потом вверх к Сретенску. Журавлев приказал двигаться, но вот не знаю, пойдет ли с нами зиловская пехота. Парфенов хочет на прииска двинуть, не хочет идти с нами.

И тут мне понятно стало, почему он на прииска хочет идти, чтобы награбить золота побольше. На этом наша беседа с Гусевским закончилась. Я пошел в расположение зиловского отряда, где у меня было много хороших дружков и знакомых, особенно Андриянов Алексей, с которым мы вместе скитались в этих местах, когда я был беспаспортный и укрывался от воинской царской службы.

Я разыскал Андриянова, он оказался раненный в плечо навылет, кости не были задеты, но рана у него болела. Я стал спрашивать его:

— Что думает ваш отряд о дальнейшем?

— Отряд наш разделяется: часть остается и пойдет в Букточу с ранеными, а остальные пойдут с Погодаевым на Шилку воевать, но вашего Парфенова что-то не хотят брать. У меня еще беда: жена моя в обозе и ходит последнее время, не знаю, как ее дотащить до Букточи, сам раненый, продуктов нет никаких.

— Не унывай, Алеша, я тебе помогу. Я тоже хочу с вашей группой идти.

— А у тебя где жена, да еще с ребенком?

— Я оставил их в Ушумуне, она у своих.

— Это как у своих? Все равно не вместе вы. Надо тебе ее забрать.

— Заберу, Алеша, обязательно заберу. Вот надо еще самому определиться. Ты-то ведь ранен, а я здоров.

Я вышел на двор и услышал выстрел на железнодорожном мосту, а потом загоготал пулемет. Я сразу понял, что это подошли японцы и открыли пулеметный огонь, и под его прикрытием идет пехота. А у нас на мосту никакого заслона не было.

Наша пехота подошла к мосту и открыла огонь, японцы сразу остановились, но человек 50 успели перебежать вниз по реке и залегли там. Гусевский приказал обойти лесом и встретить тех японцев, не дать им возможность обстреливать наши части. Я собрал свой небольшой отряд, заехали в лес, спешились и пошли, встретились с японцами около реки. У нас завязалась перестрелка, и мы продержали их до вечера. Наши отряды все ушли, и нам пришел приказ от Гусевского сняться и отходить на десятую версту. Приказ мы успешно выполнили, дошли до десятой версты и там переночевали.

Все наше руководство отряда во главе с Кайгородовым тоже приехало из Ксеневской. Мы были в сторожевом охранении в двух километрах. Когда взошло солнце, то японцы поставили на дрезины две пушки и покатили на нас. Мои дозорные заметили и донесли мне, а я отправил донесение в штаб. Мне пришел приказ держаться, пока все части не скроются за перевалом, а японцы повели обстрел из пушек шрапнелью. Наши части в это время вытянулись колонной и пошли за перевал. Японцы усилили огонь, но их снаряды не долетали до наших, только ранили несколько лошадей, а из бойцов никого не задело.

Когда наша колонна скрылась, мы тоже снялись и стали отходить в лес. Потом подожгли несколько мостов и благополучно доехали до разъезда Нагры. Это перед Ксеневской был последний разъезд. В нем стоял небольшой наш состав и паровоз, возле которого мы увидели все наше командование: Погодаева, Парфенова и зиловского командира пехоты Павлова. Они увидели нас и замахали руками, велели остановиться. Нас было много, человек 20. Они подошли к нам, и Парфенов, указав на меня, сказал:

— Вот он, этот Филиппов, о котором мы говорили.

Погодаев говорит:

— Вот что, товарищ Филиппов. В зиловской пехоте много раненых, мы их с собой взять не можем, надо их проводить в безопасное место. Вот товарищ Павлов говорит, что вы хорошо знаете эти места.

— В Букточе есть постройки, два барака, туда ходу два-три дня, можно туда отвести раненых, — ответил я.

— Возьмите с собой несколько человек. В Ксеневской получите муки и других продуктов и проводите раненых в Букточу. А потом сумейте найти нас на Шилке. Сможете ли?

— Наверно, смогу, ведь я здесь скитался шесть лет до войны.

— А потом? — спросил Погодаев.

— Потом меня арестовали жандармы и отправили на войну с Кайзером.

— Вон, брат, какой ты герой! Значит, договорились, тогда выполняйте приказ, — сказал Погодаев.

— Есть, будет выполнено! — ответил я.

В Ксеневскую мы приехали к вечеру, нашли интенданта, получили у него муки, соли, масла, чай. Все навьючили на лошадей, а одного бойца я направил с распоряжением к старшему обоза, чтобы они спускались к реке Жилиру и шли вверх километра два, а там мы их догоним.

Когда мы отошли от устья Жилира несколько километров, то нашли целый табор: и женщины, и старики, и раненые. Многие женщины были с ранеными мужьями. Много было и ксеневских рабочих-железнодорожников, которые скрывались от белых. Я быстро разыскал своего дружка Алексея с женой, развьючил коней, раздали продукты раненым и женщинам с детьми, потом поужинали сами и легли спать. Утром рано, как только стало светать, я дал команду, чтобы уйти подальше, потому что опасался погони. Пошли мы вверх по Жилиру. Жену Алексея Дарью я посадил на своего коня, она хорошо уселась и ехала ловко.

Сам Алексей ехать на коне отказался, сказал, что трясет и рану ему больно, поэтому шел пешком, остальная публика потянулась за нами. Так шли до обеда. А когда пообедали и покормили лошадей, то беженцы с нами не пошли, а мы с ранеными на второй день к вечеру пришли в Букточу.

Здесь были две артели золотоискателей. Они нам помогли перевязать раненых и дали продуктов. Мы прожили там два дня, отдохнули, некоторые раненые стали покрепче и решили вернуться к своим семьям, а я поехал в Ушумун, где находилось мое семейство. Там в глухом месте срубили бараки и жили. В семье нашей были все здоровы, и там мы узнали, что наш отряд находится уже в Каре. Мы их догнали.

Приехав в отряд, мы узнали печальную историю, как красные побили красных. Когда наш отряд подходил к большому селу Поварешкино, то в нем тоже стояли красные. Это был только что сформированный отряд красных казаков человек 300. Дело было вечером, уже смеркалось. Казаки заметили, что к селу подходит вооруженный отряд кавалерии. Они выступили на окраину села и открыли стрельбу. А это шел Погодаев и зиловская пехота, они шли от Ксеневской. Тут еще пошел снег, потом поднялась пурга, а дозорных не было ни у тех, ни у других, так и начался бой. Погодаевцы начали брать село в клещи и только тут распознали, что дерутся свои со своими. Остановили бой, но жертв все равно получилось много, особенно у зиловской пехоты, которая первая пошла наступать. Человек 15 потеряли убитыми и 30 ранеными. С нашего парфеновского отряда выбыло из строя 8 человек. После этого боя наш отряд влился в Погодаевский полк и получил название — 7-ой партизанский полк.

Все полки стали двигаться на Сретенск, вверх по Шилке. Река уже покрылась льдом, белые тоже подтянули силы: русских и японцев. Окопы у них были нарыты еще затепло глубокие, с накатами. Журавлев наступал левой стороной Шилки на станцию, а Погодаев правым берегом реки шел на город. К утру они с боями заняли Сретенск. Но никак нельзя было приблизиться к реке Шилке, потому что японцы отошли недалеко, и всю эту местность постоянно простреливали из пулеметов и пушек, а на подходе к городу стояли два броневика и тоже вели обстрел по правому берегу. Как только где заметят какое движение партизан, так начинают обстрел. И все же Погодаев спешил свой полк, собрал пехоту, какая была в других полках, и решил повести наступление через Шилку. Сам он был на коне и подал команду:

— В атаку! — и пришпорил своего коня.

— Ура-а-а! — закричали партизаны и дружно бросились за своим командиром, но их встретил такой ураганный артиллерийский и пулеметный огонь, что цепи партизан залегли на льду реки, а сам Погодаев помчался. Его лошадь, когда ее разгорячишь, закусывала удила и мчалась во весь опор. Видимо, она и тут закусила удила, и они перескочили через Шилку, но под плотным встречным огнем оба упали, и никому неизвестно, что с ними дальше случилось: или в прорубь попали и утонули, или японцы захватили и казнили, как Лазо, но нам всем было ясно, что наш лихой командир погиб. Впоследствии сами партизаны сложили песню о гибели отважного командира 7-го полка:

Вот вспыхнуло утро, мы Сретенск заняли,

И с боем враги от него отошли,

А мы командира полка потеряли,

И даже мы трупа его не нашли.

Цепи остатка пехоты, кто остался живой, кое-как вылезли на берег, а мы находились на правой стороне и подошли к вражеским укреплениям. Снег был глубокий, мы зарылись в него и за день пять раз поднимались в атаку, но все наши попытки были бесплодны, потому что ни артиллерии, ни пулеметов у нас не было, а одними винтовками против плотного пулеметного огня ничего не сделаешь. Противники засыпали нас снарядами и пулями. Так наше наступление и захлебнулось. Пришлось отступать, потому что за день в снегу многие пообморозились, многих побило и ранило. Наш отряд ушел в Карининские прииска.

Наши командиры Кайгородов и Парфенов — погибли. Случилось это так, как и следовало ожидать. Парфенов взял у одной богатой вдовы хорошего коня и красовался на нем, а вдова имела связь с Кайгородовым, и он пообещал ей вернуть этого коня. Однажды они шли с совещания, Кайгородов хотел уговорить Парфенова, чтобы тот отдал коня, но Парфенов ни в какую не соглашался. Между ними шел громкий спор. Кайгородов настаивал:

— Отдай, отдай по-хорошему!

А Парфенов:

— Нет, не выйдет по-твоему!

— Так не отдашь? Это последнее твое слово?

— Нет, не отдам, и не проси!

Тогда Кайгородов выхватил наган и выстрелил два раза в упор в Парфенова, но тот сразу не упал, повернулся и тоже выстрелил два раза в Кайгородова, а потом они оба упали. Кайгородов сразу умер, а Парфенов прожил сутки, промучился, но потом тоже умер. Так их вместе похоронили без всяких почестей. Донесли в главный штаб, и оттуда выехала комиссия из пяти человек, которую прислал Журавлев. На собрании выяснили причину этого происшествия, коня вдове вернули, а отряд наш расформировали. Молодым и неженатым предложили влиться в 7-ой полк или кто куда желает, железнодорожникам разрешили вернуться на свои рабочие места, поскольку там не хватало рабочих. Нам сказали, что с Амурской области в скором времени придут красные войска, три полка партизан наступают быстро со своим броневиком. У меня была справка, что я работал на транспорте, и мне сразу разрешили ехать к семье, да еще как погорельцу, что моя семья ютится в тайге беспризорная.

Так закончилась моя Гражданская война, и я вернулся к Кате, чему она была очень рада, и я, конечно, тоже.

 

 

Глава XV

На Восток

 

Мой тесть Захар Парамонович решил ехать в Амурскую область, поскольку его семья приехала в Забайкалье из Хабаровска, и там у них были родственники: три замужних его сестры, три зятя, все жили хорошо, своими домами и обещали на первое время помочь. Тесть поехал в Зилово в штаб фронта и обратился к командующему фронтом товарищу Шилову, объяснил свое положение, что из его семьи трое были в отряде и как он помогал организовывать отряд, что его дом сожгли белые. Ему выделили бесплатный вагон до Хабаровска. Тесть предлагал и мне ехать с ними в Хабаровск, но я захотел остаться на месте, чтобы заняться своим хозяйством, о чем мечтал с детства.

В Усть-Ундурге остался один несгоревший дом богача Еновского, он был большой, и в нем разместились три семьи. В том числе и мы с Катей заняли одну комнату и начали собирать свое хозяйство. Мать Кати дала ей немного посуды, откопали мы два сундука, которые перед приходом белых успели закопать. В них сохранилась наша постель. А тесть отдал нам свой инвентарь: бороны, плуг, а также зерно, овес, ячмень. Его нам хватило и на семена и на питание до нового урожая.

Вернулись домой из отряда Кирилл и Гаврил. Они тоже решили ехать вместе с отцом, и когда стали грузиться в вагон, то коню Кирилла не хватило места, и он отдал своего коня мне. Да мой конь строевой тоже у меня остался. Вот и получилось у меня два коня, можно было работать на них.

Родные уехали, а мы вместе с дружком Масюковым начали пахать и сеять: посеяли по два гектара картофеля, пшеницы, овса. Земли было много, сколько сможешь обработать, столько и бери.

Потом мы с Катей взялись за обустройство дома из брошенных купцами лавок. Я сложил печь русскую, застеклил окна, Катя побелила, и мы стали жить в своем доме.

Хлеб родился неплохой, уже можно было начинать жатву, но тут пошли беспрерывные дожди, речки вышли из берегов, и все хлеба наши затопило, только немного уцелел картофель. Пришлось нам тогда налечь на покос, накосили побольше сена с той задумкой, чтобы часть продать. В покосах была полная свобода, сколько хочешь, столько и коси.

В царское время земля, леса и воды — все принадлежало кабинету его величества, и надо было все выкупать: покос, дрова или лес на постройку. Объездчики строго следили, чтобы без билета никто ничего не трогал, а после падения царской власти это управление ликвидировалось, новое еще не организовалось, еще шла Гражданская война.

С запада наступала Красная Армия, и наши казаки сформировали 10 полков, и с Амура пришли три полка. Все наступали на Читу, где образовалась пробка. Семеновцы и японцы отошли в Читу, и там шли бои. Москва вела переговоры с Японией о Дальнем Востоке, предлагали организовать Буферное государство. Обещали, что до Байкала будет простираться демократическое государство, и Япония сможет заключать договора на рыбную ловлю и на торговлю с центром в Чите, но при условии, что она выведет свои войска и прекратит все военные действия. Соглашение было достигнуто. Японцы прекратили войну и стали выводить свои войска, которых было в Забайкалье и Приморье 50 тыс. солдат. Пробка в Чите существовала до тех пор, пока японцы не вывели все свои войска в Манчжурию, а белогвардейцы одни сопротивлялись недолго. Их сжали со всех сторон и разбили. Многие сдались добровольно, и фронт перебросился в Амурскую область под Волочаевку. После эвакуации японцев белых гнали и гнали на Владивосток, пока не дошли до океана и «на Тихом океане свой закончили поход».

На Амурской железной дороге стало свободнее жить, никаких налогов и пошлин не было, сколько хочешь пахать и косить, столько и бери земли, лишь бы силы хватило обработать.

Мне пришлось налечь на покос, чтобы прокормиться. До Ксеневской от нас было 100 км. На езду туда и обратно уходило 5 дней. Увозил два воза сена, продавал на золото за 9 рублей. Конечно, заработок небогатый, но прожить, имея свое хозяйство, можно было. Правда, моя семья увеличилась еще на одного человека. В сентябре 20-го года родилась вторая доченька Надя. Нам надо было много молока на двоих дочерей и на роженицу, но коровы у нас не было, и я стал думать, как ее завести.

Мне удалось выменять на 6 возов сена швейную машину, а потом в деревне я на эту машинку выменял стельную корову. Когда привел ее домой, то радовались всей семьей, что теперь у нас свое молоко будет. В апреле наша корова отелилась, принесла телочку. Но после отела у коровы открылся понос. Она проболела месяц и пропала, осталась одна ее маленькая дочка, которую надо было еще растить и растить.

Этим же летом в 1921 году, в августе, я чуть не поплатился своей жизнью. Спасло меня предчувствие. Из уцелевших белогвардейцев сформировался отряд человек 20 в дальних приисках, и пошли они оттуда к нам на Усть-Ундургу, чтобы остановить поезд и обобрать его. А у меня по реке Ундурге в 4-х километрах было разработано и засеяно ячменем поле, оно уже поспело, и я приехал его косить. Выше меня тоже косила семья из 4-х человек. К ним заходил охотник Егорушка, он жил в Урюме, и хлеб ему пекла моя Катя. Охотился он по реке Чончулу, где у него была зимовка. Он ставил разные ловушки, капканы, а за хлебом и попариться в бане приезжал в Урюм. Я раза два ночевал у него, пока не поставил себе балаган из корья.

Наступал вечер, я проработал целый день и хотел уже расположиться на ночлег, но какое-то чутье толкнуло меня, что мне надо ехать домой. Напротив моего балагана был хороший брод, и мне подумалось, вдруг какая-нибудь банда наскочит, укокошат меня, а коней заберут. И я решил: «Поеду домой, а завтра утром приеду и закончу эту делянку». Оседлал коня и уехал домой, а второй конь ходил в поле повыше покосчиков, там пасся табунок, на который и вышла эта банда. Видно, у них было много людей пеших, и когда они увидели наших лошадей, то всех переловили, забрали себе. Забрали они и покосчиков, их коней и продукты. Переправились через Ундургу, как раз напротив моего балагана, из него забрали мои продукты и котелок, потом спустились в падь Шалдуру и там расстреляли и сенокосчиков, и охотника Егорошку. И если бы я не уехал домой, то и со мной то же самое было бы.

Приехав утром на покос, я увидел по следам, что прошел целый отряд, а в моем балагане нет ни продуктов, ни котелка. Я завернул коня и поехал обратно в Усть-Ундургу, рассказал людям, что случилось. Мне говорят, что надо звонить в Зилово в милицию. Я так и сделал, и из Зилово приехали поездом 10 человек, мобилизовали всех нас, бывших фронтовиков, и мы пошли вверх по этой пади.

Прошли километров 5 и наткнулись на табор бандитов, а в стороне у лесин — троих расстрелянных покосчиков и охотника Егорушку. Стали мы рассматривать следы и поняли, что белогвардейцы поехали обратно мимо моей пашни, а потом перевалили в падь Темную. Тут мы развернулись цепью и пошли в эту падь, но не выслали вперед дозорных, а надо было. Тогда бы мы подошли незаметно и взяли бы всех, потому что они как раз обедали. Но один из наших не вытерпел и выстрелил. Беляки сразу же всполошились, подняли стрельбу. Убили мы только одного их предводителя, а остальным удалось убежать, и хотя мы им вслед вели стрельбу, было все безрезультатно.

Пять коней наших вырвались и прибежали домой, но моего коня не было. Эта банда моталась еще в наших местах недели две, и мы каждую ночь вели самоохрану, как велели нам милиционеры, которые уехали на третий день. А мой конь все-таки вырвался уже осенью, когда из бандитов осталось только 6 человек.

На этом же лужке, где был мой хлеб, стоял зарод сена, подпертый толстыми слегами. Бандиты остановились тут ночевать, лошадей привязали к слегам с одной стороны, а с другой наладили себе ночевку. У моего коня была манера бросаться от внезапного стука или шороха. И, видимо, так получилось, что он рванулся, выдернул слегу и бросился бежать. Сначала было чистое место, он его знал. Конь переплыл реку Ундургу, на другом берегу которой был березняк. Там он зацепился слегой за толстую березу, не мог ее свалить и остановился. Простоял на месте дней пять, выбил глубокую канаву, потом стал ржать, когда почуял недалеко людей. Там был мой сосед, он приехал с женой собирать снопы в клади. Они в обед услышали, что недалеко в лесочке ржет конь, который учуял коня соседей и начал подавать голос. Так вот и нашелся мой Мулюк. Как только его отвязали от слеги, он сразу набросился на траву, был он очень худой и голодный. Высох, как доска, но у меня были овес и печеный хлеб, и мой конь быстро поправился. А соседу моему пришлось купить бачок спирта в благодарность за спасение Мулюка.

Когда начались морозы, то бандиты скрылись в неизвестном направлении, или, наверно, в Манчжурию перебрались через границу. В наших местах стало спокойно. А когда замерзли реки Урюм и Ундурга, то я снова стал возить сено в Ксеневскую, чтобы увеличить свой заработок. Я решил оборачиваться не в пять дней, а за трое суток. Из Урюма выезжал часа в три, 25 км до Нагров я проезжал до восхода солнца, там останавливался, кормил лошадей, сам пил чай в кабаке, и снова в путь. Доезжал до десятой версты и там ночевал, но спал не всю ночь. С вечера хорошо кормил лошадей, сам перекусывал, вставал в два часа, запрягал и ехал в Ксеневскую, к началу торгов подъезжал, а там уже покупатели подходили.

Простою час или два, продам сено, попью чаю, схожу в магазин, куплю заварки, соли, керосину, несколько метров мануфактуры, что Катя закажет, и еду до 10-й версты. У меня там было на квартире оставлено сено, ночевал, и на третий день к вечеру уже был дома. Один день отдохну, а на следующий день рано утром ехал в поле за сеном. Опять вставал часа в два, и пока подъезжал к сену, а оно было в 20-ти км от дома, уже начинало светать. Пока накладывал два воза — и солнце всходило. Завтракал — и в путь-дорогу. Домой приезжал к вечеру, а утром снова в три часа выезжал в Ксеневскую. Молодой, здоровый был, устали не знал, а морозы трещали по 30-40 градусов. С сеном сам почти всю дорогу шел пешком, если садился ненадолго на воз, то быстро замерзать начинал, поэтому разогревался и шел пешком. Когда садился на воз, то начинались всякие думы, что труда вкладывал много, бессонница мучила, а дохода было мало, только на прожиток хватало. И у меня стали зарождаться мысли, что надо что-то другое предпринимать, бросить крестьянство, потому что хлеб в этих местах не родился, не успевал вызревать. Лето короткое, в середине августа уже начинались заморозки, зерно не успевало наливаться, и колос оставался пустой. В лесу земля оттаивала за лето на полметра, а то и меньше. Сдерешь немного мох, а дальше уже вечная мерзлота. Что на ней могло вырасти?

В 1923 году зимой приехал к нам в гости мой тесть Захар Парамонович повидать дочь и внуков. У нас уже было трое детей, все девочки. Он с ними весело играл. Рассказал нам с Катей о их жизни. Крестьянство он бросил, лошадей всех продал и завербовался на рыбалку в Николаевск-на-Амуре, проработал там лето и хорошо заработал, а теперь выехал в Хабаровск. Устроились на строительные работы: Кирилл плотником, а Гаврил столяром. Гаврил вступил в партию. А сам тесть устроился пильщиком на продольной пиле. Все зарабатывали хорошо. Взяли участки земли, уже поставили большой дом, и Кирилл тоже взял участок, но строиться еще не начал.

Тесть стал уговаривать нас к переезду. Он говорил:

— Поживете первое время у нас, а если Кирилл отдаст свой участок, то поможем вам все вместе построиться. Вот приеду домой, договорюсь с Кириллом и вам напишу.

Мы с Катей стали склоняться к переезду. Вскоре тесть уехал в Хабаровск и прислал нам письмо, в котором сообщил, что Кирилл отдает нам свой участок. Когда мы получили это известие, то начали готовиться к отъезду. Семья наша за это время еще прибавилась. В 1925 году родился долгожданный сын, которого мы назвали Григорием, а старшие дочери уже подросли, и их надо было отдавать в школу. В Урюме школы не было, это нас сильно заботило, поэтому окончательно решили переехать в Хабаровск и совершили этот переезд в 1926 году.

 

 

Послесловие

(В.А. Булычева, дочь Андрея Николаевича)

 

На этом заканчиваются воспоминания забайкальского казака Филиппова Андрея Николаевича. Когда я в первый раз взяла в руки его тетради, исписанные не совсем разборчивым почерком, то на меня пахнуло самой историей, написанной словом простого казака из самых глубин народа. История написана так, как ее воспринимал обыкновенный солдат и крестьянин, история ничем не приукрашена и не изуродована в угоду каких-то идеологий. Написана сама правда жизни, так, как все было в действительности. Подумалось, что эти мемуары уникальны, ибо они не связаны с интеллигенцией, у которой несколько иное представление о жизни простого народа, и она не представляет в полной мере то, какими же нечеловеческими усилиями приходилось крестьянину и рабочему добывать себе кусок хлеба. Это не упрек в адрес нашей элиты, на то она и есть элита, что существует на совершенно другом уровне и живет иными интересами.

Листочки исписаны очень дорогим для меня человеком, моим отцом. Меня поражало во время чтения, как он запомнил мельчайшие детали своей жизни: и что сколько стоило, и где какое было расстояние, что сколько весило. Эти детали создавали истинную картину былой жизни. Трудно было читать неразборчивые буквы, но очень интересно, на одном дыхании. И душу охватывало величайшее чувство благодарности к моему отцу, что он нашел в себе силы и терпение оставить после себя свои записи. Мы теперь знаем свои корни, откуда пришли и сколько же надо трудиться, чтобы прожить достойную жизнь.

Отец прожил долгую жизнь, до 83-х лет, отпраздновал золотую свадьбу со своей женой Екатериной Захаровной, пережил ее на 10 лет. И, наверно, именно это стало отцу наградой за все те испытания, которые пришлось ему перенести в молодости: голод, лишения, войны, революции. Может быть, кто-то скажет, что он был невезучим, что много раз удача уплывала из его рук, но в конечном счете он получил самый главный приз — саму жизнь, в окружении многочисленного потомства: семерых детей, четырнадцати внуков и двадцати правнуков.

Незабвенной памяти мой дорогой папа, который дал всем нам, его детям, крепкую основу жизни: честность, трудолюбие, порядочность, терпеливость, доброту, выдержку, упорство, старательность и стремление к достижению своей цели.

Я родилась после переезда в Хабаровск. Хотя детей уже было много, но отец не разрешал своей жене делать аборты. Он был уверен в себе, что сможет вырастить всех детей, которых пошлет Господь Бог.

Самыми дорогими воспоминаниями моего детства на всю жизнь остались папины приходы с работы, которых мы очень ждали. Как только он появлялся на пороге дома с сосульками на усах, мы сразу лепились к нему: и на шею, и на колени. Обирали сосульки с усов, обнимали его и взахлеб рассказывали, какие у нас были интересные дела, какие мы выучили стихи, и рассказывали ему эти стихи. Он тоже крепко обнимал нас, угощал «зайкиным хлебом», меня называл «германским пулеметом» (я на одном дыхании, очень быстро рассказывала стихи), а брата Гришу звал «ленинской головой». Это были самые счастливые минуты в моем детстве. Отцовская ласка обогрела меня на всю жизнь, и хотя в дальнейшем пришлось немало испытать «тычков и зуботычин», но воспоминания о папиной ласке всегда согревали и поддерживали меня и всех нас, его детей. Отцовская любовь освещала нам наши жизненные дороги, показывала, куда надо шагать, и мы следовали его указке.

А какими чудесными были наши семейные праздники! Папа в детстве пел в церковном хоре, и ему были привиты хорошие певческие навыки. Он организовал из нас семейный хор, выучил своим казачьим песням и пляскам. Веселыми концертами нашими приходили любоваться все соседи. Словом, веселья и радости было достаточно, всегда в доме было шумно и людно, потому что приходило много друзей и знакомых.

После переезда в Хабаровск отцу было уже 35 лет, но он не побоялся снова начать свою жизнь с нуля. Пошел на курсы десятников-строителей, а закончив их, всю оставшуюся жизнь проработал на строительстве: и прорабом, и заведующим складом. Под его руководством был построен целый военный гарнизон в Оловяннинском районе, недалеко от его родной станицы Улятуй. После Хабаровска наша семья вернулась снова в Забайкалье. Отец сам построил дом, который стал нашим семейным гнездом, откуда по мере взросления вылетали все птенцы семьи Филипповых. У каждого по-своему складывалась судьба, у кого сложнее, у кого легче, ведь время было непростое, хоть и в тылу, но пережили Великую Отечественную войну с ее трудностями, голодом и страданиями.

Муж старшей сестры Анны погиб на фронте, но она не осталась одна. Со вторым мужем, капитаном, вырастила троих сыновей. Вторая сестра Надежда подняла четверых дочерей, хотя из-за мужа-пьяницы перенесла огромные лишения, но выстояла, все перетерпела и дала всем дочерям достойную дорогу в жизнь.

Третья сестра Мария закончила железнодорожный техникум, добровольцем ушла на войну, где и нашла свою судьбу, красавца-офицера. Бог им дал трех дочерей.

Брата Григория забрали в армию в 1943 году, и он прослужил целых семь лет связистом. Ушел семнадцатилетним студентом, а вернулся 25-летним мужчиной. Всю жизнь проработал на железной дороге и вырастил сына и дочь.

Младшие дети Вера и Виталий получили высшее образование. Оба учились в Москве. Вера — в педагогическом институте, а Виталий — в МГУ, в дальнейшем он защитил ученую степень кандидата математических наук и издал свой учебник. Его дети, сын и дочь, стали полноправными москвичами. Они уже оторваны от российской глубинки. Хорошо это или нет, никто об этом судить не может. У каждого своя жизнь, своя судьба.

И у меня, младшей дочери Веры, сложилась своя судьба. Из Поволжья поехала осваивать целину, вернулась в Сибирь, где проучительствовала целых 50 лет. Как ни плоха была советская власть, но именно она помогла мне выжить и выстоять в непростых сибирских условиях, дать высшее образование дочерям.

Для всех детей и внуков всегда был примером, путеводной звездой дорогой пращур Андрей Николаевич Филиппов. Мы ориентировались на его многотрудный путь. Его завет: «Терпение и труд — все перетрут» — помогал в нашей жизни и дал возможность выстоять во всех трудных перипетиях судьбы, одолеть все невзгоды.

Эти воспоминания — своеобразный памятник, дань уважения и глубокого почтения к Отцу и Воспитателю с большой буквы!

Одна из любимых казачьих песен Филиппова Андрея Николаевича:

Ой, при лужку, при лужке,

При знакомом поле,

При знакомом табуне

Конь, гуляй на воле.

 

Ты гуляй, гуляй, мой конь,

Пока не поймаю,

Как поймаю, зануздаю

Шелковой уздой.

 

Вот поймал казак коня,

Зауздал уздою,

Вдарил шпорой под бока:

Конь летит стрелою.

 

Ты лети, лети, мой конь,

Лети, торопися,

Возле милкиных ворот

Встань, остановися.

 

Встань, остановися,

Ударь копытами,

Чтобы вышла красна-девка

С черными бровями.

 

Но не вышла красна-девка,

Вышла ее мати:

— Здравствуй, здравствуй, милый зять,

Проходи до хаты.

 

— А я в хату не пойду,

Пойду во светлицу,

Разбужу я крепким сном

Спящую девицу.

 

А девица встала,

Сон свой рассказала,

Правой ручкой обняла

И поцеловала.

 

А наутро встало,

Все село узнало,

Что казачка казака

Крепко целовала.

 

 

Опубликовано: "Махаон", вып.2014 г. - С.115-204.

< Предыдущая		Следующая >